Современная брянская литература.

Александр САВВИН

Александр Саввин родился в 1923 году в Бежице. Учился в Орджоникидзеградской школе N14. В 1941 году эвакуировался в город
Нижний Тагил, откуда вскоре ушел в армию. Воевал в донских степях, защищал Сталинград, сражался в Крыму, на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, Кенигсберге. Был несколько раз ранен, награжден орденами и медалями.
После войны работал в печати и на телевидении. Печатался в местной и центральной прессе.
Автор двух книг романа "Чародеи", многих рассказов и очерков. Стоял у истоков литературного движения на Брянщине.
Член Союза писателей России с 1975 года.

ПОГИБШАЯ МЕЧТА

Степан Сергеевич Сыроежкин, получив ваучер, чуть не помер от радости. "Дождался-таки своего часа. Теперь под планиду, как пить дать, попадаю. Лавку, а то и магазин оттяпаю". Он что-то мурлыкал себе под нос, разглядывал на свет водяные знаки на казенной бумаге, щерил в улыбке покрытую дремучей зарослью беззубую пасть и причмокивал губами. Он был стар, как Ной, но бодрость духа и крепость тела непонятным образом сохранились в нем до последнего момента. Годы будто миновали его, не затронув своей разрушительной рукою.
- Возрадовался, аспид. Возликовал!.. "Магазин"... Да за твой гадкий ваучер, по нынешним временам, конуру собачью не приобресть, а не токмо торговую точку. Сходи на базар, поглазей. Узнай, сколько стоит твой гавчер.
Но, не смотря на поджигательные речи жены, Степан Сергеевич был непоколебим в своих радужных устремлениях. "Долдонь, долдонь... Трепи собачьим помелом, а магазин, хоть убей, поставлю! Ваучер, братец ты мой, не шать-мать, в нем огромная сила спрятана. Вон знающие люди что по телевизору лопочут. Один, шельма, уж больно ловко изъяснялся за ваучер, мол, придет время, "Волгу", а то и две можно будет взять. Только надобно подождать, чтоб эта драгоценная бумага до шла до кондиции, как кочан капусты".
- Смекаешь что к чему? А если его запустить в акции, тогда как?
Дальше Степан Сергеевич боялся даже думать. Ибо тот доброхот-телевизионщик так расщедрился, что готов был посулить за чек Курилы или космодром. Ах, как сладостно было вспоминать слова того доброхота! Как сладостно! Но где же ты вспомнишь, когда бака, как завзятый парламентский боец, старается взять тебя за самые жабры.
- Нет, ты погодь, не рвись из постромков и соблюдай регламент. Да и кто тебе давал полное право показывать надо мной свой сурьез? Кто? - и Степан Сергеевич от негодования даже топнул ногою.
Боязно ошибиться, но, кажется, его энергичный протест не произвел нужного впечатления на старуху. Более того, невольно вырвавшийся стон Сыроежкинской души вдохновил Марию Дормидонтовну на новый ток конфронтации.
- Будет, дурень, ошалевать... "Лавку"... "магазин"... Уж девяносто с лишком. Помирать пора. Все сроки упустил, а все дурью маешься. Тьфу! Смотреть муторно.
Въедливая старушенция непереносимо желчно и ехидно бросала слова и притворно смеялась, от чего ее ссохшаяся, как шпротина, фигура мелко тряслась и вздрагивала. И этот притворный смешок и это вздрагивание еще больше, чем слова бесили Сыроежкина и лишали его последнего терпения.
- Чем дурью маяться, лучше делом бы занялся. Вон другие как пильнуют. Все - домой, домой, домой! К примеру, наш сосед терем вогдвигнул. Батюшки-светы, - и Мария Дормидонтовна закрыла глаза и с невообразимой завистью покрутила головой. - А ты все - гавчер, гавчер, магазин. Да и виданное ли это дело, чтоб начальство вот так, дуриком, каждому магазин выдавало?! Да от такого диковинного дела медведь бы сдох в лесу. А вот сосед...
- Да пропади ты пропадом со своим соседом! - взорвался Степан Сергеевич и даже задохнулся от нахлынувших на него, как обвал, чувств. - Это же... - он не находил нужного слова. - Это же козел! Обормот и ворюга!
- А теперь все скрозь воруют, плантуют и мухлюют, конечно, если под рукой есть что воровать, - тоном неопровержимой правоты проговорила старуха. - Только курица гребет от себя. А ты, лихоман тебя ни возьми, гвоздя ломаного принесть не способен. А как же в таком разе ты собираешься торговать?
- А что же я тебе принесу? - вопросом на вопрос ответил Сыроежкин.
- Материальные ценности в конторе, где сторожу, все под замком, лишь бумаги в мусорной корзине да мыши не на учете. На улице тоже,кроме обрывков газет, папиросных коробок, оберток от жвачек и собачьего дерьма, ничего не сыщешь. А-а, да что с тобой лопотать...
Не стал старик усугублять конфликтную ситуацию. Да и к чему, когда грудь его гудит радостным колоколом от свалившегося на него неожиданного счастья? Стоит ли обращать внимание на старуху, если в руках бьется заветная мечта?!
Мечта - открыть свое торговое дело - зародилась давным-давно, еще тогда, когда Степка, легкий и поджарый, как заяц, служил рассыльным в лавке купца Вострокнутова, а смиренные, добронравные люди пели "Боже, царя храни", регулярно ходили в церковь и по субботам пороли своих отпрысков для укрепления нравственных устоев. Непостижимо!
Удивительно! Удивительно то, что ни советская власть, на дух не принявшая купцов и лавочников, ни германский оккупационный режим, а главное - суровые, беспощадные годы не вышибли из его тщедушного тела этих меркантильных прожектов.
Впрочем, чему удивляться? Разве смел кто подумать, что в Россию, в наши дни могут возвратиться ведьмы, колдуны и прочая нечистая сила? Или, предположим, безработица и капитализм? Да ни в жизнь. А вот, поди ж ты, вернулись и все пошло, поехало по прежнему кругу. Опять разные пророки стали дурить головы, обещать, обманывать и тянуть становую жилу из трудового человека.
Степан Сергеевич дважды предпринимал попытки воплотить свою идею в реальность. Первый раз его раздавили налоги, а второй - при немецкой оккупации. Поверил он тогда немцам, расчувствовался, посчитал свои возможности и пустился в мир бизнеса. Помнится, вот таким же сумрачным днем 1942 года он, помолившись Николе Чудотворцу, как главному ходатаю по мирским делам, отправился на рынок. "Поторгую, огляжусь, подкоплю деньжат, а там и лавку открою. Новая власть, может, еще и ссуду в рассрочку даст для организации дела. Шибко германец, шельма, любит рынок и торговцев. Жить без них не может". С этими мыслями Степан Сергеевич пробрался в купеческий ряд и вытащил свои товары. "Навались, у кого деньги завелись!" - резанул он не свойственным ему голосом и сразу почувствовал, как в груди у него всколыхнулось трепетно сердце и кровь горячей волной окатила все тело. Мечта, которую он лелеял всю жизнь, наконец-то поймана. Вот она, в его руках, только не будь балдой, разрабатывай жилу. "Торгуйсь, не скупись, только после не крутись!"- опять он пропел дрожащим козлетоном и обомлел от приятной неожиданности. Прямо к нему направились два немца - сытые, ухоженные, щеголевато-неотразимые. "Вот оно, пошло-поехало, - мелькнула как ласточка мысль. - Какими же брать? А может золотишка на лапу бросят?" - и Степан Сергеевич, чтоб не упускать заграничного клиента, вновь взвизгнул на всю площадь и сноровисто засуетился у своего товара. Шельмовато играя глазами и показывая купеческую прыть, Степан Сергеевич вроде бы и не глядел на немцев, но каким-то боковым зрением неотступно следил за каждым их движением и молил Николая Чудотворца, чтоб тот не отправил солидных клиентов в другую торговую точку. Молитва Сыроежкина, видимо, дошла до святого. Гитлеровцы приблизились к нему, но тут произошло невероятное. Один благодетель вырвал из рук Степана штуку коверкота, ту саму, что Сыроежкин слямзил из разбомбленного универмага, а другой потащил на себя корзину с остальным добром, с которым Степан Сергеевич ни коем образом не хотел расставаться. Немцы, видя, что он почему-то капризиничает, наддали ему такого леща, что новоявленный негоциант скорострельным снарядом пролетел весь торговый ряд и, упав в сугроб у заснеженного забора, восскорбел на всю вокзальную площадь. Зазывные прибаутки вылетели у него из головы, будто ее продули свежим воздухом. С трудом встав на ноги, Степан Сергеевич увидел патруля с большой белой бляхой на груди. Тот самым заботливым образом смотрел на пострадавшего и, кажется, уронил слезу. "А все-таки у них порядок, - мелькнула мысль и Сыроежкин подал страждущий голос. - Вишь, не успел пикнуть - и, пожалте, подмога". Сейчас он им прочистит сопатки. Этот не станет церемониться. Патрульный приблизился к нему, одним махом опрокинул его на спину, уперся в живот сапогом и тремя рывками освободил его из валенок и выпростал из теплого полушубка. Хорошо, что шапка застряла в снегу, а то бы и ей хана. Очутившись в таком легком наряде, Степан Сергеевич сыскал свой треух, в горячке покрутился на месте, не зная, что предпринять, но наконец-то на него нашло просветление, и он ударился бежать, высоко, по-заячьи подбрасывая ноги в теплых носках и кулаком вытирая градом катившиеся слезы. Всю дорогу Сыроежкин не проронил ни единого слова, давя обиду и захлебываясь злобой. Только прискакав домой и заперев за собой двери на все замки и щеколды, он стал энергично протестовать, плеваться и грозить кулаками в сторону базара.
- Ээ-х, ты-ы, недотепа Божья, идол непромешанный, - принялась успокаивать его Мария Дормидонтовна. - Про... про... про... - У нее не хватало духу до конца произнести слово, что засела в груди, сдавило, и она твердила один и тот же слог, как заезженная пластинка. - Проворонил столько добра и шубу подарил с валенками нехристям!!! Этт-то только только подумать! Аспид, несчастный! Козерог!..
Тот прискорбный эпизод навсегда остался в его памяти. И сейчас, когда Сыроежкин приближался к городскому базару, печальные картины всплыли перед глазами явственно и зримо, опалив романтическую душу Степана Сергеевича неуемной и неистребимой горечью. "Но, что было, то быльем поросло. Фашисты, они и есть фашисты. Недаром их нюрнбергский суд засудил. Теперь - шалишь. Теперь торгового человека почитать и любить как родного власть обязывает".
Степан Сергеевич уже причислил себя к разряду купцов первой гильдии и с этой высоты взирал и осуждал "голомындриков", которые, высунув языки, носились по базарной площади, как укушенные, стремясь увернуться от разбойничьих свободных цен, схвативших их железной рукой за глотку. "Вредный нынче пошел покупатель, - рассуждал старик, - вишь носятся. Рылом крутит. То ему, нахалу, цены не нравятся, то обсчитали, то обвесили. Или, предположим, в продукте штукатурка, веревка или гайка обнаружится. Ну и что? Тебя их заставляют "ковать"? Зачем же в таком случае власти беспокоить?! А ведь беспокоят, беспокоят. Сейчас же - полиция... милиция... редакция... администрация... Тьфу! Да выбросил посторонний предмет, как делают культурные люди, и кушай на здоровье. И вся недолга!".
Наверное, Сыроежкинские рассуждения продолжались бы и далее, если бы он не достиг рынка. Там, за широко распахнутыми воротами у самого входа на торговую площадь кто-то лихо играл на гармошке и во все горло драл частушки. Всех их Степан Сергеевич не мог запомнить, но одну гармонист загнал ему в самое сердце, как новый гвоздь по самую шляпку:

На базаре появилась
По пять тысяч колбаса.
У богатых дух поднялся,
А у бедных волоса.

"Вишь, что сообчает реклама. Достигли все же свободы голоса, - подумал Сыроежкин. - Диковинное дело - базлачит на всю округу и хоть бы хны. Вроде властей никаких нетути. Да раньше б за его рекламу враз - "Матросская тишина".
А за оградой раскинулось торжище на тысячи мест. Кругом людская толчея, гам, гомон, зазывные крики транзисторов. "Ничего, я тоже рекламу сварганю. Куплю вот пушку у артиллеристов, а заодно - отпугивать рэкетиров и инспекторов. Дернул раз - и ваших нету". Уж так устроен был Степан Сергеевич, такова его романтическая натура, не знающая границ в своем полете.
Преодолев черту базарной площади, Сыроежкин наткнулся на золотые россыпи. На лотках в строгом солдатском ранжире красовались кольца, перстни, печатки, серьги. Их было столько, что у старика зарябило в глазах, и его взяла оторопь. "Жилу, видать, нашли старатели, - осенила будущего торговца мысль. - Ишь, сколько золотишка скопили!" В ярких лучах солнца золото играло, пело, кричало. Оно было притягательно, всесильно. Оно было как настоящее, только для поддержания товарного вида его требовалось каждое утро драить кирпичом или мелом.
Невдалеке от "кладоискателей" шустрили чародеи-наперсточники. Рядом с ними шла импровизированная рукопашная схватка. Выхаживали не то господина, не то товарища. Ватага охочих людей глазела на побоище, весело гоготала, бросала реплики. Среди круговерти и толчеи строго и устрашающе мелькала мелькала форменная шапка с кокардой. Однако, обладатель этого фирменного знака не видел происходившего. А может и видел, но ждал окончания побоища, чтоб, как завзятый рефери на ринге, мог гордо и звучно объявить победителя.
А вот и основные торговые ряды. Степан Сергеевич как глянул на них, так и обомлел от восторга. "Вот это да-а. Базар от товара ломится. Вот она, частная торговля, частная инициатива. Вот они челноки и предприниматели. Глядишь - глаз радуется. Бери - не хочу. Не то, что прежде. Не базар - музей. Правда, тут одно есть "но". Глядишь, глаз радуется, а в руки товар взять не смеешь - цены не позволяют. И хотя не позволяют, а все равно хорошо - правительству радость".
Степан Сергеевич подходит к прилавку, берет в руки обувку. "Хороша. В такой только на демонстрацию ходить иль в церковь на Пасху. Вишь, "Адидас"... Немцы. Хорошо сработали, дьяволы. Хорошо!".
- Что и говорить, загранка. У нас таких в жизни не сделают, - послышался чей-то голос.
Степан Сергеевич восхищается прекрасной работой, но постепенно его радость улетучивается, и на его лице появляется раздумье. "Хороши-то хороши. Но разве ж мы такого в России сделать не можем? За тридевять земель возить эту чепуху надобно?".
Сердце его закипает от возмущения, от гадостного непонятного чувства. Нет, он не против заграничного башмака. Отнюдь, нет! Он против чрезмерного восторга от чужедальнего товара, от унижения русского человека, попрания русского мастерства. Он сплевывает и хочет уйти от соблазнительной обувки, которая восхитила и расстроила его до самой крайности, но тут же натыкается взглядом на полуоблезлые распистонистые штаны.
- Бери, дед! Америка! Настоящие джинсы. До конца жизни не износишь, - принялся расхваливать свой товар живой, как вьюн, предприниматель. - Бери, старик, фирмачом будешь.
Джинсы были хороши, с множеством блестящих клепок, наклеек, непонятных зарубежных надписей. Одну из них все же Степан Сергеевич разгадал. Американские бизнесмены все сделали по высшему счету, лишь внутри на этикетке, что была в недоступном месте, вместо "Нью-Йорка" или "Чикаго" почему-то написали "Карачев".
Сыроежкин попросил разъяснения по этому вопросу у продавцов, но они послали его в другую инстанцию.
Буря негодования забурлила в старческой душе. Степан Сергеевич хотел вступить со своим обидчиком в словесную схватку, но, поглядев на купцов, которые были похожи н чемпионов мира по поднятию тяжестей, оставил свои затеи. "Шут сними, а то как бы я им рыло-то не начистил", - успокоил он сам себя и отвернулся от зарубежного товара. Не успел сделать и двух шагов, как тут же встретил целый выводок молодых людей с дощечками на шее. Они шли молча, торжественно-значимо и были похожи на приговоренных к смертной казни через повешение. "Куплю ваучер, СКВ, золото", - гласила надпись на их грудных плакатах.
Отозвав одного из "приговоренных" в сторону, Степан Сергеевич вкрадчиво спросил, проницательно уставясь на него своими острыми, как шильце глазами:
- Слышь, милый. Так ты того... Сколько за ваучер отвалишь? Да и деньги-то при тебе?
- А ты что, неграмотный? Четыре штуки, как и положено.
- Это что, СКВ или золото?
- Га-а, золото, - саркастически засмеялся "приговоренный". - Из умы ты выжил старый одуванчик, чтоб кто-то за твою бумагу дал валюту или драгметалл! Рубли!..
- Да ты что, со спутника свалился? Четыре тысячи за государственный билет?! Да слушаешь ли ты радио и телевидение?
- Пшел ты, знаешь куда со своими трепачами, козел вонючий! Хошь, бери четыре куска и проваливай, чтоб тобой и не пахло.
- Нет, ты дай мне настоящую цену. Видишь, на билете прямо обозначено
"Десять тысяч", а ты - четыре! Да этому билеты нет цены.
- "Нет цены"... "Написано"... Мало ли что говорят и пишут для таких
дураков, как ты. Вон на заборе тоже было написано "Х-х-х-леб", а одна
бабка потрогала, а это - доски.
Усталый и измученный возвращался домой Сыроежкин. Чувствовал он себя прескверно и заранее предвосхищал ехидные усмешки Марии Дормидонтовны, ее зловещие речи, от которых камень может воспылать и лопнуть: "Ну что, получил магазин, отхватил капиталы, старый дурень? Эх, ты-ы-ы, - старуха так издевательски и долго тянула свое "эх, ты-ы-ы", что в пору было повесится. - Да не родился еще такой человек, который смог бы объегорить державу".
- А ты смейся и не ликуй. Вон новый банк, что на горке открыли, триста пятьдесят процентов годовых сулили за ваучер. Вот и смекни, что мы можем иметь. Два ваучера за год - это уже семьдесят тысяч дохода. Семьдесят тысяч! А если их попридержать годика три-четыре? Тогда не токмо лавку - универмаг схватишь и не квакнешь. Завтра же сдам чеки.
И Сыроежкин сдал. И совершил трагическую ошибку. О ней он узнал уже тогда, когда хотел навестить своих благодетелей-банкиров и снять проценты.
- Нету. Бежали, - пояснили ему знающие люди.
- Как, с ваучерами? А как же квитанции? А печати?
- Не падай дедуля в обморок. Они полгорода облапошили, а не только тебя одного. Я же не падаю. Ну и фраера, - и парень засмеялся. Он, кажется, даже был рад, что его ловко надули. А чего ему убиваться, переживать без толку, все равно ничего не изменишь. - Не горюй, дед. Новая ситуация такова: кто кого сгреб, тот того и... А за науку платить надо. Я вот тоже хочу открыть контору. Приноси ваучеры еще - тысячу процентов отхватишь!
Невозвратимая потеря опрокину навзничь Степана Сергеевича, сломала становой хребет, отобрала заветную мечту, без которой он не мыслил жизни.
И Степан Сергеевич слег. Он долго не приходил в себя, а когда пришел, позвал старуху:
- Умираю я вот, Маня. Если что не так - прости и шибко не горюй. Там скоро встретимся.
Он закрыл глаза, помолчал, тихо продолжил:
- Я знаю, на похороны у тебя - ни копейки. А сейчас обдирают и живого и мертвого. Надеялся на сберкассу. Кой-какую копейку скопили на черный день. Но она, родная, все наши деньги и слопала.
Мария Дормидонтовна смотрела на заросшее сивой щетиной лицо Степана, на его руки с просвечивающимися черными венами с небывалым вниманием и страхом, давила рыдания и смаргивала неуемные горькие слезы.
- Ладно, Мань, не плачь. Чего уж там. Жизнь свою мы прожили по-человечески. Дай Бог, чтоб хуже не было нашим детям и внукам. А что! И свадьбы, и поминки, и праздники, и гости - все честь по чести, не хуже, чем у людей. А нынче? Глаза б не смотрели на эту жизнь. Было хорошо, стало еще лучше. Уж лучше помереть, чем маяться.
Мария Дормидонтовна и предположить не могла, что ее Степка может в своих речах допустить такие "резоны", говорить так проникновенно и убедительно.
- А с похоронами я вот что придумал. Ты сходи и молви там этим, что...
Старик не договорил. У него что-то забулькало в груди. Наконец он судорожно вздохнул, открыл невероятно синие глаза, со стоном испустил дух и вытянулся.
Так и ушел Степан Сергеевич Сыроежкин из этой непонятной ему жизни, не поймав и не догнав свою мечту.


Другие авторы...