На нашем центральном кладбище, куда даже после смерти попадают “по блату” или в случае “подселения”, царит торжественная тишина, изредка нарушаемая нестройными звуками оркестра из трех-четырех человек, не выходящих из состояния алкогольной нирваны: покойников много – работы в избытке. Чаще всего играют вальсы. Видать, один раз спьяну перепутали репертуар, да так это и вошло в привычку, а может, стали подражать неграм, играющим на похоронах джаз.
Именно на кладбище мужики, не нашедшие лучшего места для того, чтобы сообразить на троих, устроились внутри ограды у свежей могилы, где уже кто-то из участливых родственников вкопал столик и скамью.
Легкомысленно цвенькали синицы, было тепло, зелено, даже по-своему уютно, пахло увядающими цветами, хвоей от венков, поставленных традиционно шалашиком над печальным холмом.
Приятели опростали не первую, видимо, бутылку “Свенской” и, пребывая в блаженном состоянии, совсем не думали о бренности жизни и её превратностях, а как раз наоборот: весело шутили, громко разговаривали и чуть ли не травили анекдоты. И то ли их веселье не понравилось покойникам, то ли ещё по какой причине, только вдруг венки на могиле зашевелились - и возникла старушка в платочке и тапочках.
Хмель мигом сошёл с наших собутыльников. Один из них тут же лишился сознания, уткнувшись головой в венки. Второй, перескочив через ограду, с воплем помчался по кладбищенским тропкам. Третий же, потеряв сообразительность от ужаса и выпитого, попытался раздвинуть железные прутья ограды и пролезть в образовавшуюся нишу. Поскольку он был довольно-таки упитанным, то безнадежно застрял между прутьями и, безвольно шевеля задними конечностями, царапал землю передними.
Надо сказать, что и старушка, сон которой отнюдь не был вечным, страсть как испугалась и тоже визжала, как ужаленная. Она была из числа тех, кто промышляет каждый божий день на кладбище: вечерами собирает с могил цветы и венки, что получше, а утром продает их тут же, возле центрального входа в обитель усопших.
Подработав на этом не хлопотном бизнесе в начале дня, после полудня они скромно пристраиваются к скорбным кортежам родных и знакомых, идущих за гробом, затем среди прочих поминают, как у нас принято, безвременно почивших водочкой, кутьёй, блинками и бутербродами, пуская при этом привычную слезу и зорко высматривая, можно ли чем поживиться после ухода знакомых и родных дорогого покойника.
По обычаю на могилке оставляют стопку водочки и ломоть хлеба, что служит дополнительным допингом для вездесущих старушек.
Видать, и наша бабуся, перебрав сорокоградусной и разомлев под летним солнцем, нашла приют между венками на мягкой от цветов могиле.

Люди божатся, что это точно было, и даже называют фамилии, только у каждого рассказчика они почему-то разные…
Однажды немолодой женщине, работавшей на заводе и имевшей мужа-выпивоху, позвонили из больницы и сообщили, что муж её, подобранный на улице без пульса, находится в морге и что она может забрать тело на другое утро для захоронения.
Нельзя сказать, чтоб вдова была неутешна, так как она каждый день ему только и желала: “Чтоб ты сдох!”. Но для приличия всё ж поплакалась соседям и сослуживцам и дала телеграмму в деревню его родственникам, чтоб приезжали на похороны. Затем, облачившись в траур, она забегала по разным инстанциям, пытаясь успеть сделать все формальности перед тем, как “дорогого” супруга закидают землей.
Сослуживцы собрали “на гроб”, соседи “на венок”, мигом прикатившая из деревни родня привезла самогону и солидную тушку подсвинка, поплатившегося по горестному случаю своей жизнью. Тут же поставили варить ведро холодца, кутью и компот и уже готовились прилечь отдохнуть перед горьким событием, как раздался звонок в дверь. Время было позднее, но ничего не подозревающая вдова смело распахнула её. На пороге стоял не по сезону небрежно одетый “покойник”, посиневший от холода, он радостно выпалил: “Здравствуй, Зина!”. Она, тут же получив инсульт, была доставлена в реанимацию той же больницы, из морга которой протрезвевший “покойник”, пытавшийся петь, буянить и склонить мертвецов к выпивке, был выдворен за ненадобностью.

Один бедолага никак не мог угодить своей жене, хотя по натуре был мужик смирный и положительный. Он задумал разыграть самоубийство, чтобы посмотреть, как поведет себя строптивая супруга, узрев его мертвым.
Поскольку главной причиной её недовольства всегда была его маленькая зарплата, то он придумал следующее: специально разменял свою жалкую зарплату дореформенными сторублевками и разложил их длинными дорожками на столе и полу, чтобы это бросалось в глаза.
После оного действа он закрепил веревку на крюк от люстры, висевшей над столом, накинул петлю на шею, но так, чтобы не задохнуться, встал на цыпочки, имитируя смерть от удушения, и изготовился встретить зловредную супругу.
Дверь он специально не запер, чтобы эффект был большим.
Супруга почему-то задерживалась, но, по закону подлости, именно в этот момент у соседки-старушки закончились спички, и он припорхала к нашему имитатору занять коробок. Позвонив в дверь и не дождавшись ответа, она удивилась, так как недавно видела соседа входящим в квартиру, затем толкнула дверь, и та медленно, как в детективном фильме, растворилась.
Старушка увидела соседа висящим на люстре с высунутым для убедительности языком, хотела уже завопить, но её вовремя остановил вид голубого ковра из купюр, устлавших всё вокруг.
Справившись с испугом и стараясь не глядеть на покойника, она нагнулась, чтобы собрать невиданный урожай, но тут же получила мощный пинок в зад со стороны, где висело “тело”, и тихо упала в глубокий обморок.
Неудачливому фантазёру пришлось срочно заметать следы своего преступления и вызывать “скорую”, а жена, пришедшая одновременно с врачами и милицией, набросилась на своего благоверного ещё исступленней, чем прежде.

Однажды брянская красавица, будучи ещё и умненькой, поступила в престижный московский вуз, где до недавних пор учились посланцы из других, в основном, развивающихся стран, потому что обучение наше было, считай, бесплатным, а капстраны драли за образование по три шкуры…
И случай тут произошёл не редкий: полюбила наша красавица негра из своей группы, да и он не устоял. Брак оформили через посольство той страны, откуда негр прибыл, стали жить семьёй.
На каникулах прикатили молодые в ту деревню, из которой родом была наша красавица. Тут такое поднялось… Ор по всей деревне: “Негр приехал! Негр приехал!”. Правду сказать, в эту деревню иностранцы отродясь не заглядывали, поэтому все кинулись к хате, куда прибыли молодожёны, штакетник повалили, палисадник выбили, в окна заглядывают, кричат: “Вон он! Вон он!”
Негр сначала испугался, думал, что будут линчевать, уж помышлял бежать, но быстро понял, что напрасно опасался – гостеприимные родители молодой вмиг накрыли столы, из погреба повытаскивали соленое сало, огурцы, грибы, капусту и ещё кучу всякой закуски, выставили бутылки сорокоградусной, пригласили всю родню, а это, почитай, и была вся деревня, - и пир зашумел.
Больше всего молодого удивило то, что иной емкости, кроме граненых стаканов, на столе не числилось, а пили залпом, не оставляя ни капли.
Ничего не просил негр на память о пребывании в родной деревне своей жены, только граненый стакан, который он после демонстрировал своим сородичам как символ России, её щедрости и выносливости.
Молодая чета, успешно закончив институт и получив дипломы, отбыла на родину мужа, то бишь в Африку, точнее место не назову, а врать не буду. Надо сказать, что у нашего негра отец был не кто-нибудь, а настоящий вождь. Русская голубоглазая красавица сразила его наповал – и он изрек сыну: “Теперь она будет моей женой”.
Цивилизованный сын, видимо, любил свою супругу по-настоящему и, пойдя против обычаев родных аборигенов, обратился в министерство иностранных дел своей страны за защитой и был понят. Ему удалось получить место переводчика при посольстве в Англии, куда он и не преминул быстренько уехать со своей женой.
В Англии дела у молодых пошли отлично: оба прилично зарабатывали, родили двух малышей, наняли для них гувернантку, жили в арендованном особняке. Одна печаль: скучала молодая по своей деревне.
Когда маманя красавицы узнала о родных внуках, рождённых на чужбине, сердце её заныло от жалости и, едва дождавшись приглашения из Англии, она тут же поспешила отбыть в туманный Альбион.
Недолго, однако, пробыла русская крестьянка в означенной стране: через два месяца прикатила в родную деревню, которая стала ей ещё роднее и краше. На расспросы односельчан: “Как там, в Англии?” – она убежденно отвечала: “Ой, плохо. Жрать нечего. Все худые да длинные, в холодильнике и мышь куснуть не найдёт. Нашего языка никто не знает… ”
Утирая слёзы умиления, продолжала: “Тут только из хаты выйдешь, сразу услышишь: “Как живешь, Николаевна?”, а там никто никому не нужен, все сидят в своих машинах с тёмными стеклами, в чёрных очках. Молчат. Глухая страна. Тьфу! Ску-учно!”

То ли из Сещи в Брянск, то ли из Брянска в Полпино шёл привычно шумный и переполненный автобус.
На последнем ряду примостился мужчина с контрабасом, придерживая инструмент за «талию».
Крикливая кондукторша, из тех, что в каждом пассажире видит злейшего врага и которой больше бы пристало десантироваться в тылу врага с автоматом Калашникова, чем обилечивать мирных жителей, мертвой хваткой бульдога вцепилась в него: “Платите за багаж!”
Музыкант, или кто он там, наотрез отказался: “Не буду! Это не багаж, а музыкальный инструмент”. Она же неотвязно требовала оплаты.
Мужик, сидевший напротив контрабасиста с несколькими секциями яиц, перевязанных бечёвкой, стал заступаться за попутчика, но это только подзадоривало билетёршу, и она, вихляя тощими бедрами в поношенных джинсах, двинулась по проходу к водителю, чтобы посоветоваться с ним, как лучше обвести интеллигента.
За время их беседы любитель яиц вышел на остановке, а на его место сел другой пассажир. Кондукторша вернулась и, не глядя на нового пассажира, с удвоенной энергией взялась за владельца контрабаса. Тот стоял на своём, и теперь уже новый попутчик стал защищать соседа от нападок настойчивой кондукторши.
Она, позеленев от злости, выпалила: “А вы, мужчина с яйцами, вообще молчите, иначе тоже уплатите за свои яйца!”. Тот ошалело посмотрел на озверевшую бабу и удивлённо спросил: “Послушайте, что мои яйца тяжелее контрабаса?”
Тут в салоне раздался такой гомерический хохот всех пассажиров, что даже наша злыдня оскалила зубки, изобразив подобие улыбки.

Встретились в электричке две знакомые женщины, которых давно судьба раскидала далеко друг от друга, и, как это часто бывает, разговорились.
Одна из них оказалась такой интересной рассказчицей, что чуть ли не весь вагон прислушивался к её весёлому говору и покатывался со смеху. А она будто бы и говорила на публику…
Прежде всего поведала, что с мужем живёт хорошо и что кличут его Лениным. Почему Лениным? – да лысый.
Свекровь попалась тоже бабка хорошая, правда в церкву с недавних пор ходить перестала – на батюшку обиделась. Поведала на исповеди, что грешна, аборты делала, а он как расшумелся, грехи не снял, а чего тогда в церкву ходить. Ну, самогоночкой бабка, честно говоря, пробавляется, но это вроде, не такой большой грех: все гонят…
Только вот недавно сыновья её – аспиды – подшутили. Она брагу заготовила, плотно закрыла, а для верности на крышку навесила амбарный замок, чтоб никто не прельстился. Флягу же заставила сыновей запихнуть на подпечек, в тёплое место, чтоб скорее брага сбродила. Печечку подтапливала, чтоб ускорить процесс.
Сыновья были выпить не дураки, недаром бабка замок навесила, они всё выслеживали, когда матка из хаты уйдёт в магазин иль с козой на луговину. Только она из дому – они тут как тут, отвёрткой крышку вывинтят, снимут вместе с замком, отольют, выпьют – опять завинтят и на место поставят.
Вот уж по срокам самогоночку пора выгонять, она сыновьям велит: “Скидайте флягу!” А они, аспиды, смылись покурить, да так и исчезли.
Вот ждала она, ждала, да не дождалась, сама скинула полегчавшую флягу на пол, замок раскрыла, крышку сняла – а на дне одна хлебная гуща. Уж и ругала она их на чем свет стоит, но что ругать? – своя кровь.
Недавно это аспиды, как зовёт их бабка, опять волнения учинили. Она их всё попрекала, что дрова на подворье скоро погниют, а эти бугаи проклятущие только пить горазды.
Вот уехала старуха по делам в Брянск, а недаром говорят, что русский ляжет – три дня лежит, работать станет – земля дрожит. Как взялись эти “аспиды” за дело – к приходу матери дрова были попилены, порублены и в поленицу в сарае уложены. Но бабка-то того не знала. Примотала из города – что-то не так на подворье.
Господи! Дрова опять среди бела дня свистнули. Как завопит: “Караул! Дрова украли!” Чуть её кондрашка не хватила, но на этот раз сюрприз был не огорчительный, а как раз наоборот…
Слушали пассажиры весёлый рассказ этой миловидной, ладной такой бабёночки – и всем становилось теплее оттого, что есть у кого-то ещё светлое житье. Но, видно, от самого человека зависит, угрюмо или радостно он жизнь приемлет.

Это было во время войны, на Урале, куда эвакуировали из Брянска заводы, учебные заведения и вообще всё, что успели до прихода немцев.
Приехавших студентов подселили в общежитие к живущим там местным студентам, зажили, как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Вдоль длинного коридора разместились поочередно женские и мужские комнаты, было голодновато и холодновато, но молодёжь есть молодёжь, поэтому по вечерам стены общежития оглашали песни и даже смех.
Только однажды ночью студентов разбудили такие дикие вопли, что все, спрыгнув с кроватей и кое-как прикрыв наготу, выскочили в коридор, по которому в одном нижнем белье бегал парень с выкатившимися от ужаса белыми глазами. Он, не переставая орать, добегал до конца коридора и тут же, визжа и взбрыкивая, несся в противоположную сторону.
Все попытки остановить его ни к чему не привели – он всё так же, не оставляя скорости, вопил и взбрыкивал.
Испуганные студенты уж подумали, что у их приятеля поехала крыша от недоедания и перегрузок, но вскоре всё само собой объяснилось.
Этот парень, как и многие другие, оставлял на утро от и без того скудного пайка кусочек хлебца, чтобы было с чем попить утром кипяточку.
Ночью, проснувшись оттого, что в тумбочке шуровала мышь, польстившаяся на его крохи, студент вскочил и, открыв тумбочку, стал руками передвигать стоявшие в ней стаканы и банки, пытаясь выгнать нахалку.
В то далёкое время нижнее бельё было примитивно-одинаковым, холщовым, и состояло из нижней рубашки и кальсон. Кальсоны не застёгивались, а запахивались наподобие модных ныне юбочек и завязывались по талии на тесёмки и внизу вокруг щиколоток. Когда студент присел перед тумбочкой, ширинка его раскрылась – и обезумевшая мышь вскочила в эту образовавшуюся нору.
Почувствовав, что по телу побежало что-то чужеродное, с ноготками, парень обезумел от ужаса, а развязать тесёмки снизу не сообразил. Все разбуженные в ту ночь узнали, что не только кисейные барышни, но и вполне зрелые юноши, ожидавшие призыва в действующую армию, тоже могут бояться маленькой, серенькой, даже хорошенькой мышки, возможно, сильнее, чем пуль.

“Нудисты” - это от латинского “нуду” (голый), а не от русского корня “нуд” (зануда). Так вот о нудистах…
Дело было в Лейпциге в доперестроечное время, когда простые русские интеллигенты, в данном случае преподаватели брянских школ и вузов, имели возможность купить путёвку в соцстрану и нескучно провести свой отпуск за кордоном, заодно обогатив себя впечатлениями и тряпками.
Наша довольно-таки молодая (навскидку от 20 до 40 лет), но уже весьма стервозная сопровождающая Майке без объявления куда едем посадила туристическую группу в автобус и привезла в какие-то загородные кусты. Жара стояла небывалая, и русские путешественники оживились, как пионеры в походе, бодро зашагали по двое, кто-то даже схохмил, запев массовочное: “Последним шёл Алешка и больше всех пылил…” Песня вмиг оборвалась, когда наши туристы вышли внезапно из кустов на открытый берег реки, где по одному, по двое, а то и группами навязчиво белели обнаженные тела мужчин, женщин и даже детей.
От неожиданности запевала подавился и споткнулся, а группа, потеряв строй, замерла в статичной позе как на картине И. Репина “Бурлаки на Волге”. Советская мораль застила всем глаза на это непотребье, все сразу сжались, стали меньше и незаметнее и кое-как, как группа военнопленных, ведомых по столице победителей, стыдясь смотреть по сторонам, добралась до ближайших кустиков и заняла там круговую оборону.
Чувствуя превосходство над советскими ханжами, Майке откровенно на виду у группы скинула с себя всю одёжку, без которой, будучи и так не Афродитой, стала ещё менее привлекательной, и, расстелив какой-то лоскут, легла, раскинув ноги и демонстрируя полное презрение к затюканным русским. Седой шофёр, тоже голый и тоже далеко не Аполлон, распластался с ней рядом.
Можете себе представить, что чувствовали при этом наши пуритански воспитанные учительницы и преподаватели вузов, составлявшие костяк группы!? И только случайно затесавшаяся среди интеллигентов парикмахерша, судя по игривым жестам и откровенному купальничку, внезапно оказавшемуся под платьем, была не прочь приобщиться к западной “цивилизации”, но не решилась на это, боясь непредвиденных последствий.
Знакомство с нудистами оказалось для наших туристов таким же запоминающимся, как и посещение Дрезденской галереи, где в отличие от пляжа не надо было прятать взоры и скрывать интеллект.

Многие по себе помнят, что, как ни инструктировали прежде секретари по идеологии и инструкторы обкома профсоюзов наших соотечественников перед отъездом за кордон как высоко надо нести звание советского человека за рубежом, охраняя чистоту советской незамутненной буржуазным влиянием общности, да толку было мало: наши люди на месте не могли вспомнить ни одного дельного совета и поступали чаще всего с точностью до наоборот…
Скажем, боясь происков врагов, надо было ходить не менее, чем по трое. И вот наши туристы, как в известном стишке: “по четыре штуки в ряд”, прочёсывают зарубежные магазинчики в неэлитных районах. Поскольку было рекомендовано сначала изучить витрины, а затем уже, если валюты хватит, заходить и покупать, мрачные “тройки”, привлекая взоры прохожих, изучают витрины, звеня валютой и прикидывая, хватит на колготки или нет. А на кусок мыла? Ну хотя бы на рыболовный крючок сыну?
Ужас вызывали платные туалеты. За что? Да у нас они… бесплатно, а мы у них за четыре динара, цента или лева. Вот уж “братушки” уважили – за сортир дерут последние крохи. Наши тут кровь проливали, а они…
Наши туристы традиционно посещали все памятники, все кладбища, где захоронены русские герои. Помните популярную в своё время песню: “Стоит над горою Алёша…” К Алёше надо было поднятья на вершину горы. После многочасовой автобусной поездки все туристы думали только об одном: “Туалет”. Гид, делая вид, что это мелочи быта на фоне мировой революции, вёл туристов в гору. Все зыркали по сторонам: можно ли юркнуть в какие-нибудь кусты по дороге? Увы, кустов не было, а была величавая лестница, по которой бесконечным потоком вверх и вниз шли экскурсии. Сверху панораму обозревал не только Алёша, но и сотни живых свидетелей, поэтому вниз наши брянцы бежали так, будто сзади их преследовали эсэсовцы с овчарками и автоматами наперевес.
В Германии одна наша супружеская пара, маявшаяся животами по причине неприемлемого состава воды или непривычно жирной еды, оставлять которую на тарелке было жалко – ведь за нее заплачено, при осмотре старинного замка проявила вдруг неожиданный для гида интерес к разрушенным частям достопримечательности и надолго исчезла в развалинах. Наверное, те развалины впоследствии нуждались в дополнительной реставрации.
Наших на улицах зарубежных городов можно узнать сразу. Во-первых, мы очень громко говорим, сопровождая речь выразительной жестикуляцией, как глухонемые. Во-вторых, очень ярко одеты, да ещё украшены золотом и прочими прибамбасами. В-третьих, мы отличаемся ещё и солидными габаритами. Помню, как в Будапеште наши дамы решили загрузиться в лифт, на котором было написано: 4 персоны. Нажали кнопку – никакого эффекта, повторили - ни гу-гу. Самая сообразительная догадывается: “Девки, да у нас лишний вес. Гляньте на их шкидл!” Одна вышла – лифт сработал.
Ничтожный “обмен” заставлял экономить каждую копейку, выкраивая на какие-нибудь носочки для внучки или сувениры для сотрудников.
Один наш соотечественник, забыв наставления жены не тратиться попусту, решил шикануть и пригласил одну приятную блондинку в вечернее кафе. Высыпав мелочишку на стойку, высокомерно изрёк: “Вина и кофе на все!” Хватило на две крошечные чашечки кофе. Кельнер сделал вид, что про вино не расслышал…
Чего греха таить, много нервов стоили партийные боссы, возглавлявшие группы, а также стукачи-соглядатаи, внимательно наблюдавшие, кто с кем и сколько раз. Не знаю, правда это или быль, но только рассказывают такую историю, напоминающую анекдот… Один наш турист сильно увлёкся иностраночкой, будто своих в группе было ему мало. Так вот встречался он, встречался, дело к сближению, а тут его сосед по гостиничному номеру и говорит: “Послушай, ты с ней поосторожнее, ведь у неё, как нам говорили, микрофон может быть даже в лифчике”. Наш герой, чего врать, струхнул не на шутку, стал во сне стонать, всё ему снилось, как на партбюро его шерстят и заставляют партбилет положить на стол, а секретарь ласково так говорит: “Что ж ты, дорогой, продался за границу, забыл, что в анкете писал?”
На другой день этот товарищ, осознав проступок, сказал своей пассии: “Знаешь, мы уезжаем”. А она ему: “Так быстро? Ты ведь и рассказать мне толком не успел, как вы там, в России, живете”. Он подсел к ней поближе, отвернул ворот блузочки и крикнул ей за пазуху: “Живём хорошо, всё у нас есть!”
Ещё неувязочки бывали из-за того, что мы, русские, всегда считали, что иностранные языки нам не сгодятся в жизни, поэтому больше совершенствовались в матерном, а родной, русский, знали зачастую на слабую троечку. Поэтому диалоги с иностранцами были весьма выразительны: “Чё зенки вылупила? Тащи адидасы! Какие? Фюнф унд фирцих. Сечёшь? Джинсы давай! Зекс унд фюнфцих. Нет? Вот мелкота, блин! ”. Иногда пытались заказать цвай шнапс тринкен, а на закусь цвай цукерки эссен. И это притом, что с собой разрешалось брать по три бутылки водки. Брали с собой даже непьющие, а уж пьющие не просыхали и сплошь нарушали их этикет: то ревели русские или украинские народные песни в общественных местах, то исполняли какие-то экзотические танцы – смесь цыганочки и барыни под их современные танцевальные мелодии.
За границей туристы видели то, чего у нас тогда было под запретом: “Стриптиз, фильмы с Джеймсом Бондом или ужастики типа “Челюсти”. Возможно, поэтому у Брежнева была “кликуха” “Челюсти”.
Приятно все-таки вспомнить стародавние времена!

Это случилось в доперестроечные времена, когда обком КПСС был почти Олимпом.
Так вот заболел вдруг один обкомовский начальник, не так чтоб очень, но чирий на руке вскочил с кулак и не давал свободно мыслить и трудиться на благо родины.
Наш больной – прямиком в обкомовскую больницу: так, мол, и так, сделайте что-нибудь, избавьте от напасти. Там, как положено, говорят: “Мигом сделаем, вот только местный наркоз обеспечим, – будете, как новенький”. А босс был трусоват и велит: “Только под общим!” Те было спорить стали, что такие операции даже детям делают по местным, но начальник грозно сдвинул модные в то время “брежневские” брови – и ему вкатили общий, после которого он угомонился и заснул.
Ему быстро вскрыли нарыв, почистили, наложили швы, потом велели санитарам снести его в палату, которая была этажом ниже операционной. Два “медбрата” общим весом около 90 кг с трудом подняли осанистую тушку босса, в котором было за 100, и через силу поволокли груз по лестнице.
Надо сказать, что лестница была старинная, широкая и крутая. Нижнему “медбрату” пришлось, согласно закону физики, принять на себя львиную долю тяжести партийного брутто. Естественно, что хилый выпускник медицинского училища не смог выдержать такой нагрузки и уронил носилки, отскочив в сторону. Второй, верхний, тоже невольно выпустил драгоценную ношу из рук – и тело загремело по ступенькам вниз. Когда больной очнулся от наркоза в палате, то первое, что он узрел, была загипсованная нога, взмывшая к потолку со всяческими противовесами. Рука, само собой, тоже была в бинтах.
Первым побуждением несчастного было закричать, застучать и затопать, но застучать и затопать было нечем, а кричать побоялся: вдруг и с горлом что-нибудь сделают, тогда – прощай партийная карьера…

Десять лет езжу в посёлок Первомайский, где купила под дачу половину дряхлого домишки с участком в семь соток. И чего только не наслышалась за время этих поездок…
Жаркое воскресное утро, дачники берут приступом электричку, стоил гул от взволнованных голосов. Внутри вагонов забито всё людьми и багажом.
Пожилой мужчина сел возле окна на перевёрнутое ведро, на коленях у него пристроилась беленькая собачка, которая явно радуется тому, что едет за город (умная бестия) и всё старается чмокнуть хозяина в лицо. Он уклоняется, но безуспешно.
-Кто бы вас так ещё любил? – замечаю я.
-И правда что, - отвечает, подумав, попутчик. – Недавно ездил в Питер в командировку, приехал – она всё пыталась допрыгнуть до лица, чтобы лизнуть.
-А жена?
-Что жена? Только спросила: “Что привёз?”
Публика засмеялась. Синеглазый старик, со следами былой красоты на загорелом лице, вступил в беседу:
- У меня тоже была любимая собачка, беспородная, но такая умница, всё понимала, только говорить не умела. А так: гав! Тоже с собой всегда на дачу брал. Как-то утром готовился к поездке, а она всё вертелась под ногами, поняла, что едем, радовалась. Я говорю: “Иди за дверь, подожди на улице”. Она с радостью выбежала. Выхожу я с рюкзаком (мужчина судорожно сглотнул, желваки на лице нервно заходили), а она уже бездыханная лежит: не поленился шоферюга съехать с проезжей части на тротуар, чтобы раздавить.
Он горестно вздохнул, синие глаза повлажнели.
- Больше собак решил не держать.
Люди сочувственно вздыхали. Постепенно народу поубавилось: сходили в ближнем пригороде, но подсаживались новые попутчики, среди которых был симпатяга, лет сорока с покрасневшем от выпивки лицом, и стайка пэтэушников. Поймав мой неодобрительный взгляд, выпивший обаяшка стал оправдываться:
- Вы не думайте, что я пьяница, я чуть-чуть выпил с устатку: чинил дружку телевизор, мастер я, в благодарность стопарик налили, с закусочкой. Я не отказался, у меня выходной сегодня. Видя мою поощрительную улыбку, продолжал весело:
- Я зарплату жене отдаю, она у меня хорошая и красавица, а вот заначку (он показал кончик купюры из нагрудного кармана) себе оставляю.
- заулыбались, а попутчик, окрылённый вниманием слушателей, продолжал:
- Сын у меня единственный, вот ему не повезло.
- А что так?
- Да крепко любил одну кралю. Ох, хороша! Черноглазая, волосы вороновым крылом. Ну, чистая цыганка. Что-то не поладили – он возьми да женись на первой попавшей, без любви.
Пэтэушники заинтересованно вслушивались.
- Так эта такая никакая попалась: белесая, некрасивая, аж тоска смотреть.
- Не женитесь, парни, без любви! – вставила я.
- А что, - вдруг встрепенулся рассказчик, - зато у неё мать богатая: приданого отвалила – жуть. Квартиру купила, обставила всю, аппаратуру, даже машину.
- Ну, это ещё ничего, такую можно брать, - подначила я.
Парни уже откровенно потешались, переглядываясь и давясь от смеха. Сидевший наискосок от меня явно интеллигент, с улыбкой слушающий диалог, вдруг спросил невпопад у меня:
- А вы замужем?
- А как же. Мы с супругом с восемнадцати лет вместе, давно серебряную свадьбу сыграли. А что?
- Замечательно иметь такую весёлую, всё понимающую супругу.
- Да вы ж меня не знаете!
- А я людей читаю, как книги.
- Редкий талант.
- Да не такой уж и редкий. А куда, если не секрет вы едете?
- Да какой секрет! На дачу, конечно.
- Эх и поехал бы я с вами!
- Поехали! Я вас быстро оприходую: заставлю огород копать, воду для полива носить…
Попутчик вдруг погрустнел и признался:
- Мне, знаете ли, даже поругаться не с кем, не то что посмеяться. Один остался после смерти жены. Только теперь понял, как много она для меня значила. Да что теперь говорить?
Он засуетился, стал собираться и вышел на большой станции.
Стучат колеса, а под этот перестук прокручиваются перед глазами весёлые и печальные судьбы попутчиков. Нам, русским людям, свойственно изливать душу, так уж мы устроены, это национальная наша черта. Да и слово наше “счастье” имеет один корень со словом “соучастие”.