- Кретов, к какому склонению относится слово “рожь”?
Кретов тупо сосредоточенно вглядывается в плотные ряды одноклассников, надеясь на подсказку. Дружок с последней парты показывает ему три пальца.
- К третьему! – радостно выпаливает ученик.
- Просклоняй! – предлагает учительница.
- Именительный. Что? Рожь. (Строит рожу, пожимая плечами).
- Дальше.
- Родительный. Чего? Ржи.
- Так, правильно.
- Дательный. Чему? Рже.
- Рже? – задумчиво повторяет учительница.
- Винительный. Ржу.
- Ржешь? – не выдерживает учительница. Вот и все ржут. А ты склоняешь или спрягаешь?
Класс откровенно гогочет).
- Творительный. Чем? Ржой.
- А предложный? – ехидно вопрошает педагог.
- Обо рже.
Класс неистовствует, чуть не падая с парт, а Кретов, глядя в лицо мучительнице своими тёмными, круглыми, лишёнными интеллектуального проблеска глазами, перебирает ногами, как вратарь в ожидании сокрушающего удара.
- Садись! Двойка, - удовлетворённо говорит педагог, - учить надо.
- А чё? Я учил, - защищается ученик.
- Учил – несовершенный вид глагола, а выучил – совершенный.
Увидев в графе знакомый знак, лебедем выгнувший шею, Кретов понуро плетётся на “Камчатку”, где сидит его дружок, и тут же переключается на шалости: вынув спичечный коробок с домашним уловом прусаков, вытряхивает содержимое на сидящую впереди ухоженную хорошистку. Такого поросячьего визга учительница не слыхивала за всю свою тридцатилетнюю педагогическую практику.

В шестом классе царит наряжённая тишина, какая устанавливается обычно во время контрольных работ или сочинений. К доске приколота большая репродукция картины В. Васнецова “Три богатыря”. Задание: описать картину.
Редкий балбес Степанков, подперев голову рукой, глядит на репродукцию, как баран на новые ворота. Ни одна мысль не оживляет его курносое лицо с открытым ртом. В сонных глазах мучительный вопрос: за что?
Но вот он начинает лениво записывать в тетрадь то, что пришло ему на ум, если это ум…
“В центре картины сидит главный богатырь Илья Муромец. На нём тяжолые доспехи. В заде у него торчат стрелы”.
Прикусив конец ручки и глянув ещё раз на картину, он уже увереннее строчит дальше.
“Справа от меня на картине сидит Алёша Попович. Он ещё молодой, худой и незрелый, выходец из духовности. Но ничего, он ещё многому научится у своих товарищей.
Слева от меня, возле Ильи Муромца, сидит последний богатырь Добрыня Никитич. Он чуть послабже Ильи, но тоже сильный. Татаро-монгольское иго его боится.
Илья глядит из-под ладони: где же татары?
Такие богатыри в троём победят каких хочешь татар”.
Степанков что-то шепчет, закрывает тетрадь, неспешно несёт её к учительскому столу, присоединяя к стопке, и быстро исчезает за спасительной дверью, в милом его сердцу коридоре.

Грипп пришел в город из Гонконга, почему и был назван Гонконгским. Это был мерзкий грипп, дающий осложнения на сердце и лёгкие, а порою вызывающий нестерпимые боли в животе. Чего и ждать от Гонконга?!
Школьный коллектив стал редеть. Сначала класс покинули хилые отличники, сутулые, с тусклыми глазами, часто оснащёнными очками. Они, ослабевшие в борьбе за пятерки, приученные добросовестно учиться, много читать, посещать элитные кружки, шахматный или любителей поэзии, первыми не смогли противостоять вредным бактериям.
После отличников полегли хорошисты. Эти тоже из кожи лезли, чтобы учиться без троек, посещали судо- и авиамодельные кружки Домов техники и Дворцов молодёжи. Некоторые ухитрялись поспевать в музыкальную и художественную школы.
Когда из списков выбыли хорошисты, настал черёд троечников. Эти были покрепче здоровьем, так как предпочитали учёбе хоккей, футбол, лыжные походы, прогулки на улице, дискотеки.
Но и этих крепышей грипп уложил в постель, хотя болели они легче отличников и хорошистов, а осложнений у них и вовсе не было.
Когда школу пришлось закрывать на карантин в связи с эпидемией, в классах оставалось по два-три двоечника. Это был генофонд, не подверженный никакой холере: крепкие, плотные, с ярким румянцем и смеющимися глазами. Плевали они на грипп и его последствия!
Так что всё-таки лучше: учиться или не учиться? – вот в чём вопрос.

Чаще всего именно мальчишки склонны, испытывая риск, совершать “подвиги”, которые, увы, часто и завершают их недолгий жизненный путь.
Работая учителем в средней школе, я почему-то всегда симпатизировала больше шебутным мальчишкам, чем образцовым отличницам. Приведу пример типичного среднего, запомнившегося мне паренька.
Сашка Жирков был устоявшимся середнячком, редко поднимавшимся по шкале оценок выше заветной тройки, но был добрым, отзывчивым, симпатичным внешне и внутренне: в квартире его беспрепятственно летал кенар, в аквариуме сонно плавали золотые рыбки и вуалехвосты; в огромной стеклянной банке обитали пухлявые хомячки, размножающиеся в геометрической прогрессии (всю школу обеспечивал приплодом); зимой в его комнате вдруг начинали порхать бабочки, которым надоело быть собранными им куколками.
В длинных перерывах между короткими усилиями освоить знания множественных школьных наук Сашок активно познавал жизнь путём проб и ошибок. Как-то ему в голову пришла идея испытать полёт. Он взял мамин зонтик и, не долго думая, сиганул с ним с третьего этажа. Зонтик выгнулся – Саша камнем упал на цветочную клумбу, сломав не только растущие на ней цветы, но и ногу. Вы думаете, что он покаялся в содеянном? Ничего подобного. В больнице на мои ахи-охи он с улыбкой заверил: “В следующий раз прыгну с двумя зонтиками”.
Увы, следующего полёта он совершить не успел, так как, подлечив ногу к концу летних каникул, прыгнул с крутого берега Уссури в омут – и не вынырнул: от большой разницы температур раскалённого воздуха и ключевых родников, бьющих со дна, сердце его остановилось.

10-а, в котором я имела несчастье быть классным руководителем и учителем русского языка и литературы, был собран, как нарочно, из бездельников и двоечников. Никакие усилия обратить отрицательную энергию оболтусов в положительную не приносили успеха. Балбесы прогуливали уроки, издевались над учителями, курили, срывали все запланированные мероприятия и даже на выпускном вечере не кружились под “Школьный вальс”, а под гитару пели в школьном дворе “А на кладбище так спокойненько, и решен там жилищный вопрос”.
Заводилой в классе была моя тёзка Людмила Тощева, которую в комсорги выбрали не потому, что имя Людмила с древних времён означало “милая людям”, а за неимением ничего лучшего.
Она и училась так себе, была немногословна и зажечь коллектив класса не могла и не старалась, напропалую прогуливала уроки, а если и присутствовала на них, то глядела как бы сквозь учителя своими светлыми, почти прозрачными глазами.
За бесконечные пропуски, согласно постановлению Министерства просвещения, ей надо было ставить “3” по поведению, но случайно от ребят я узнала, что Людмила сбегает с уроков, чтобы не пропустить прыжки с парашютом. Зауважав ученицу и закрыв глаза на её прегрешения, я поставила ей пятёрку по поведению и, как показало время, не ошиблась. Я уже несколько лет жила в Брянске, куда наша семья переехала из Хабаровска, в школу устроиться не удалось, что очень огорчало, особенно поначалу. Купила как-то “Огонёк”, а с первой обложки осияли меня светлые, до боли знакомые глаза моей бывшей ученицы, одетой в лётный комбинезон, очень шедший ей к лицу. Подпись гласила: “Первая женщина – пожарная леса Людмила Тощева. Наряду с мужчинами несёт она свою нелёгкую службу: спасает леса Хабаровского края от пожаров. Пожарных леса сбрасывают на парашютах со специальным снаряжением в очаг возгорания, где они, рискуя жизнью, ведут нелёгкую битву с огнём”.
Вот тебе и Людмила, вот тебе и троечница!

Саша Абрамов был гордостью школы и украшением математического класса, в который специальной комиссией отбирались лучшие математики Хабаровска.
Он был гений, способности его поражали воображение: он одинаково блестяще знал как точные, так и гуманитарные предметы, ко всему прочему замечательно играл на пианино и даже сам сочинял музыку.
Всегда и во всём он отстаивал свою точку зрения, не считаясь с авторитетами и устоявшимися мнениями. Когда, согласно программе, надо было всем написать сочинение по роману И. С. Тургенева “Отцы и дети”, Саша сделал такое вступление: “Я согласен с друзьями и врагами Тургенева, которые одинаково неодобрительно относились к роману “Отцы и дети” и его главному герою Базарову, могу написать сочинение на заданную тему, но это невыносимо скучно писать, как и Вам читать, поэтому не сочтите за труд оценить мою зарисовку амурской природы в период весеннего цветения. Это мои чувства, моё восприятие красоты края, где я родился и которой боготворю”.
Вместо скучно-однообразных цитат известных критиков и плохого пересказа бездарных учебников и пособий по литературе, Саша написал прозрачный, музыкально-звенящий, изысканный рассказ, в котором звучали заунывные ветры с проснувшегося после зимней спячки подо льдом Амура, славили весну трепещущие в небе жаворонки, сияли цветущие жарки.
Высшая награда учителю – услышать от учеников благодарное: спасибо за урок! На этот раз я написала под отличной оценкой: “Спасибо за удовольствие!”
Надо сказать, что Сашу заботила его внешность, да это и объяснимо в семнадцать лет. Он старался, чтобы эта самая внешность соответствовала духовной наполненности, но это не очень получалось: он был по-юношески прыщеват, а волосы имел прямые и жидкие. Короткие стрижки к его удлинённому лицу совершенно не шли – он отрастил волосы до плеч.
Директор школы Анна Николаевна, очень красивая, всегда ухоженная и тщательно завитая, сочла, что это уж чересчур. Она зазвала Сашу в актовый зал, чтобы чужие уши не услышали её замечаний лучшему ученику, и стала пенять ему за патлы, не подобающие советскому отличнику. Саша молча выслушал директрису, а потом изящным жестом тонкой руки показал в сторону сцены, в простенках которой справа и слева были помещены большие портреты Маркса и Энгельса, облик которых дополняли львиные гривы, ниспадающие до плеч.
Анна Николаевна ретировалась, ведь против классиков марксизма-ленинизма все доводы казались мелкими.