Современная брянская литература.

Татьяна КОРОВУШКИНА

*****
Он был должен, много должен. Он знал, что расплатиться не сможет.
И однажды днём его запихнули в старенькую белую “девятку” и повезли убивать.
Холодков сидел на заднем сиденье с шарфиком на глазах и чувствовал с обеих сторон по крепкому плечу. Заломленные за спину руки понемногу привыкли к “браслетам”.
— Холодков ? — спросили его.
— Да.
— Попробуй вякни, — сказал тот, который слева, щёлкнул ножичком и ощутимо провёл лезвием по лицу и горлу пленника.
— Вниз, голову к коленям! — толкнул тот, что справа и затянул на шее Холодкова удавку.
Водила включил приёмник, и больше никто не проронил ни слова. Парни курили, зорко поглядывая на милицейские посты. Холодков для них вроде краденого совхозного барана, которого скрутили и везут в деревню к любимой бабушке. Работа такая!
Холодков не кричал и не дёргался, страх парализовал его. “Вот мне и крышка. Неужели Вадька Барсук… сможет? Куда они везут к нему или… Да нет, пугают, я же читал где-то! С понтом запугивают, на психику давят… Господи, помоги, да хоть бы они врезались! Хоть бы менты их тормознули!”
*****
… Холодков, в свои двадцать три не был крутым и жил со своей Наташкой в однокомнатной квартирке на пятом этаже. Работал на заводе, где платили ему редко, мало, а то и вообще никак…
Пораскинул мозгами Холодков, попринюхался, видит — увольняются с завода ребята, в челноки подаются. Стоят на рынке со всяким шмотьём, завидят — улыбаются:
Бросай, говорят, завод, — не дело делаешь!
И как чёрт свёл — встретил вскоре бывшего одноклассника своего, Вадьку Борисова. Коротко подстрижен, мордат, одет солидно. Суетится вокруг новенького “Джипа”, колесо меняет, а рядом барышня разодетая длинной сигареткой дымит. Подсобил Холодков школьному дружку с колесом, да и в гости тут же зван был — лет пять не видались. Ох, чего только не насмотрелся в той квартире Холодков! Ходил по комнатам, нахваливал, а сам всю подкладку от злости в карманах изодрал. А может от зависти. Посидели за бутылочкой, поговорили за жизнь, хозяин телефончик свой дал — мол, помогу, чем смогу. Да и сам потом в гости к Холодковым наведался, Наташке дорогущий букет роз приволок.
— Ну, друган, коли в челноки рвешься — могу дать тебе энное количество баксов. Под процент конечно! Прибарахлишься чуть, а там и тачку себе заведёшь.
Счастливая Наташка, прислонившись к косяку, мечтательно улыбалась Холодкову, а голубоглазый Вадька весело подмигивал им обоим и суетливо разливал коньяк по стопочкам…
*****
… Машину тряхнуло на ухабе, Холодков дёрнулся и удавка впилась ему в горло.
— Но-но, не кашляй, — ослабил петлю тот, что справа. — Рано тебе давиться, не доехали ещё.
— Куда везёте-то? — выдавил Холодков.
— Куда-куда…К мамочке!
*****
… Вышло, как в поговорке, знал бы — соломки подстелил.
Скорифанился Холодков с пареньком из соседнего цеха, челноком бывалым. Да и водителя опытного нашли, не раз за товаром мотался. И всё было бы, Как у людей, да тормознули их на трассе добры молодцы с автоматами.
Сумерки, слева лесок, справа лесок, не баксов, ни товара. Сам еле жив домой добрался. Сколько дней после этого пил, пустыми глазами в потолок смотрел— не считал. А потом позвонил Вадьке, но у того базар один — твои проблемы! Дружба дружбой, а проценты процентами. Крутись, пацан!
“Как был Барсуком так и остался!” — разозлился Холодков и начал “крутиться”. Где мог, шабашки срывал: то гаражик какой достроит, то коттедж до ума доведёт. Да и шабашки те в драку, там и своих умельцев полно. Худо — бедно выплачивал по мелочи. Но время бежит, проценты растут, а беда за бедой идёт, и бедёночка ведёт.
Грянуло 17 августа.
По телевизору сказали — обвал рынка, ребята! И понеслась по стране чехарда с деньгами, рубль доллару в ноженьки кланяться стал. По курсу.
Опустились руки у Холодкова, теперешних баксов ему ни в жизнь было
Не выплатить. И ушёл он на неделю пьянствовать к своему заводскому приятелю. Русский мужик хлеба не добудет, а на водку всегда найдёт!
Поприжал кризис и Вадьку Борисова, Стал он должников своих трясти, и Холодкова не забыл. В чьей-то прокуренной холостятской квартирке и состоялся этот разговор.
— Баксы нужны мне. Вся сумма. С процентами. Как хочешь, друган, но платить придётся.
— Я бы рад, Вадя… Чем?
— Я тебе дом в деревне подыскал. С садом. Колодец не далеко, и печка есть. Хороший такой домик.
— О чём ты?
— Квартирка мне твоя нужна. Как есть расчитаешься.
— Да ты не много ли просишь?!
— Бабки нужны. Извини, старик, но платить придётся.
— Ах ты, козёл!!! — рассвирепел пьяный Холодков и неожиданно перевернул на Вадьку стол с грязными тарелками. На шум прибежал из комнаты заводской дружок Холодкова и с удовольствием помог намять незваному гостю бока. Вадька на своё счастье, сумел кое-как раскидать одуревших от водки недругов, и благополучно смылся…
*****
— Вылазь, приехали. Мамочка ждёт! — толкнул Холодкова тот, что был справа, когда машина остановилась. Удавку с шеи сняли, а глаза развязали, когда завели в дом. “Уж не сюда ли Вадя хочет поселить меня?” — подумал Холодков, привыкая к яркому свету. Потрескавшаяся облупленная печь занимала почти всю кухню, а на тёмных от времени и копоти обоях светились белые пятна от когда-то висевших здесь часов и картинок.
Борисов, шикарный и пахнущий дорогим одеколоном, сидел у стола и ласково улыбался. Он-то уже знал, что Холодков с женой переехал на время к своей сестрёнке, в соседний микрорайон. Прячется гад!
— Садись Холодильник, поговорим по душам! А то в прошлый раз ты не в себе был, столами кидался! Присядь!
Один из конвоиров, белобрысый крепыш, толкнул Холодкова к столу. Холодков сел.
— Стас, бутылку! Пить будешь, старик?
Холодков кивнул. После пережитого в машине пару стопочек пропустить ему было просто необходимо. Но напиваться он был не намерен. Холодков твёрдо решил не отдавать квартиру и был настроен более, чем решительно.
— Сними с него браслеты, Колян. Мы просто поболтаем, так ведь?
*****
Руки опять в наручниках, губы разбиты. Никто не любит упрямцев.
Особенно их кредиторы. Особенно битые кредиторы.
— Пойдём, я покажу тебе кое-что, дружище!
Бревенчатая скамейка, лампочка под потолком. Холодков не был трусом, но и суперменом не был. Он почувствовал, как его сердце на миг замерло и внутри все похолодело. Вбитые в стены крючья, свисающие с потолка цепи
*****
И — кровь, много крови. Забрызганы стены и потолок, кровавая скамейка и топор в стене. Почерневшая старая кровь, и свежие лужи на полу, вместе со сгустками. Грязное ведро в углу. И запах — тошнотворный густой запах. Холодков блевал себе на ботинки и затылком чувствовал довольный Вадькин взгляд.
— Ну что, Холодильник, я вижу, наш красный уголок тебе понравился?
Здесь и не такие, как ты, кололись. Покажи-ка ему, Стас, нашу упрямую дурочку!
Белобрысый прошлёпал по крови в угол и сдёрнул с тёмной грязной кучи покрывало. И Холодков увидел молодую женщину, почти голую, испачканную кровью с головы до ног. Лицо было синее от побоев, в длинных золотистых волосах запеклась кровь, а небрежно сделанные повязки уже промокли на сквозь. Женщина застонала, открыла глаза, но увидев своих мучителей, снова закрыла их. “И зачем я ещё жива?” — казалось, говорил её взгляд.
— Эта сучка была подругой одного братана. Обчистила его, и с каким-то лохом — в бега! — пояснил Борисов, — я бы не хотел, чтобы ты оказался на её месте. Отдаёшь квартиру?
— Н-нет…
— Свинья.
Холодкова швырнули в кровь и принялись энергично месить ногами.
Скрестив руки на груди, Вадька наблюдал.
— Ты же умный мужик, Холодков! Своё ведь я с тебя спрашиваю, разве я виноват, что тебе не повезло?
— Да пошёл ты…
— Подвесьте его, мужики, пусть подумает. Самое время пропустить по стопочке!
Холодкова растянули посреди сарайки на цепях, пристегнув за руки.
“Наташка, наверно, переживает, куда я делся, — почему-то подумал Холодков,— Только бы её не тронули! Отдать ему, что ли, эту проклятую квартиру…”
Грязная куча в углу зашевелилась, застонала. Холодков опять увидел рыжую растрёпанную шевелюру и горящие сумасшедшим огнём глаза.
— Миленький, хорошенький, не спорь с ними! Отдай им, что просят, зато сам живой останешься!
Её горячий шёпот временами переходил на крик. Кое-как, превозмогая боль, она подползла к нему, и обняв его с колен, прижалась к измазанным кровью джинсам.
— Мальчик мой хороший, они же убийцы! У тебя есть жена, дети? Ты хорошо их спрятал? А знаешь, как здесь умеют сверлить зубы?!
Распятый на цепях Холодков в ужасе таращился на безумную, ползавшую у его ног. “Наташка! Неужели эти скоты её найдут?”
— Ах ты, сучка! — вырос вдруг на пороге Стас, — ты ещё разговаривать не разучилась? А ну пошли, мать твою, ты у меня наговоришься!
На этот раз Холодков точно остался один. Наедине с кровью…
В голове гудело от ударов, лицо распухло, а руки и плечи онемели от цепей.
Тошнотворный запах проникал в лёгкие и, казалось, оседал в них. Хотелось воды и на свежий воздух, мысли путались, и вот уже мерещилось, что в крови здесь ползала истерзанная Наташка. “Что они сделали с ней, где она?!”
В голове помутилось и Холодков словно провалился в чёрную яму, повиснув на цепях…
*****
…Вадька открывал уже третью бутылку, Стас нарезал ветчину и хлеб, выловили из банки огурчиков. Тут же был и сыр, и шпроты, дымящаяся варёная картошка — Игорёк постарался. Тот самый водила белой “девятки”.
— Эй, Софи Лорен, спинку-то потереть?
— Опоздал, птичка моя, опоздал!
Из комнаты вышла девица в длинном халате с румяным от горячей воды и мочалки лицом. Мокрые волосы выскальзывали из-под полотенца, на шее поблескивала цепочка.
— Браво-браво, ты была сегодня в ударе! Выпей, актриса из погорелого театра.
— Переплюнь, дурак, чтоб не погорели…
В соседней комнате для “актрисы” был приготовлен бак с горячей водой и железное корыто. Рыжий парик валялся на полу, окровавленные бинты и изодранное бельё — в ведре. Жаль, что в своё время её выгнали из театрального училища.
Фирма по выколачиванию долгов работала уже второй год и пока ещё ни разу не “горела”. Убивать здесь ещё никого не убивали, но могли хорошенько отпинать, сломать рёбрышко-другое и запугать на всю оставшуюся жизнь. У каждого была своя роль и “спектакли” проходили на высшем уровне. “Головорезы” Стас и Колян подчинялись пахану Вадьке, а “несчастная сучка” Юлька ползала в крови весьма натурально. И был ещё “господин оформитель” Игорёк, в обязанности которого входило раздобыть свежую кровь со скотобойни и украсить ею помещение, пока с жертвой беседовали в доме.
Так или иначе, крутые господа знали, что Борисов долги выколачивает лучше других, и клиентов поставляли исправно. Поэтому и берёг Вадька свой “теремок с красным уголком” от чужих глаз. Мёртвая деревенька среди непролазных лесов, две—три стариковские семьи и этот домишко на окраине.
Ничейная Россия! Дороги — дрянь, да уж как-нибудь. А, “сломавшегося” клиента вывозили в условленное место и сдавали с рук на руки заказчику. Бизнес!
— Ну что, пацаны, клиент ждёт!
— Думаешь, дозрел? Упрямый, падла, попался.
Вадька не хотел Холодкову зла, но что теперь возьмёшь с этого должника, кроме его “однушки”? Квартиры каждый день с неба не валяться, поднажать только надо. Холодков отдаст, и не такие отдавали.
*****
— Ну, что, мужик, живой? Что надумал?
Вся троица стояла у распахнутой двери, хмельная и пока добродушная.
— Ей-богу, Холодильник, ты ведь хороший пацан! Хочешь выпить? Посидим, поокаем. На фига нам всё это дерьмо!
Холодков молчал. Опоздали бобики! Упустили момент. Тот самый, когда леденящий страх расползается по жилам, разъедает сердце. В голове одна за другой возникают картины пыток, холодный пот заливает глаза и ты готов отдать всё, лишь бы не трогали тебя и твоих близких.… Но момент был упущен, застолье у мучителей затянулось, а Холодков отключился. И то, что произошло с ним дальше… Он не знал, что это. Сон, видение, глюки? Уронив голову на грудь и погрузившись во мрак, Холодков каким-то внутренним зрением увидел, как тьма расступилась и из бревенчатой стены вышла девушка. Высокая, в зелёном платье до пят и с цветастым платком на плечах, она вся светилась, словно соткана была из воздуха. Девушка стояла у стены, держась за окровавленный крюк, и её удивительной красоты зелёные глаза приветливо улыбались. Но вот она подошла ближе, и Холодков заметил, что рука её ничуть не испачкалась кровью. Мокрой холодной тряпицей девушка обтёрла пленнику лицо, и взяв его голову в ладони, дунула между глаз. И исчезла — Холодков очухался, открыл глаза.
И в его сердце выросло мощное “НЕТ” для своих мучителей. Вися на цепях, в море крови, он торжествовал, словно знал, что бояться ему нечего. Он чувствовал за спиной крылья.
И именно по этому в ответ на Вадькин вопрос он вдруг поднял голову и засмеялся. Нагло так, по-хозяйски заржал, и те трое на мгновение онемели.
— Он издевается!
— Да у него крыша съехала…
—Чего ты веселишься скотина?! Отдаёшь квартиру? Ах, нет?! Снять его!
“Головорезы” отстегнули цепи, и обессилевший пленник упал в кровь. Но и в крови он продолжал хохотать, словно на самом деле спятил.
Вадька накинулся на Холодкова и принялся бить ногами, вымещая всю свою пьяную ярость.
— Ну что стоите?! Танцуют все!!!
Они лупили его, разойдясь не на шутку. Словно хотели вышибить вон это нечеловеческое упрямство. Поднимали, и ударами швыряли по стенам. И… всё.
Он ударился головой о крюк и медленно сполз на пол.
— Подох?!
— Крышка… Влипли, ё!
— Лёха! Лёха, Холодков!!! Слышишь меня? — протрезвевший Вадька тряс мертвеца за плечи, словно мог воскресить. Пахан испугался, в голове вертелось: что делать, что делать?
— Что делать, Борисыч?
— Закопаем… В лесу… Влез в долги, сбежал от семьи… Может, живой?
— Да нет, всё уже. Завернуть его, лес рядом. В сумерках.
— Да уже сумерки. Ищи лопаты Стас!
…Лес был рядом, да и могилку рыли не долго. Когда Холодкова в неё сбросили, он вдруг захрипел.
— Живой?!
— Живой — да не жилец. Заваливай!
И когда в яму полетели первые комья земли, Холодков опять внутренним зрением увидел, что на краю могилки сидит всё та же зеленоглазая красавица, и всё также приветливо улыбается ему. “И почему эти придурки её не видят? И почему все думают, что Смерть — это старуха с косой?…”

… Бывают ли на том свете цветастые деревенские подушки и лоскутные одеяла? Бревенчатые стены, утеплённые мхом, маленькое тусклое оконце, земляной пол? Холодков попытался встать, но острая боль пронзила голову, и он упал на подушку. “Где я, что со мной? Где Наташка? Но ведь я живой!” — Холодков коснулся рукой лица: небритые щёки, всё тот же нахальный нос, повязка на голове. “Да я живой, живой!!! Козлы передумали меня хоронить и решили вылечить? Надо сваливать от сюда....”
Большой чёрный кот запрыгнул на постель и, усевшись Холодкову на грудь, принялся лизать ему лицо своим шершавым язычком. А потом улёгся рядом и громко замурлыкал. “Козлы ни при чём. Я в раю, а кот Баюн меня стережёт”, — улыбнулся Холодков. И слегка удивившись своим мыслям, так и уснул с детской улыбкой на губах.
Открыв глаза в другой раз, Холодков увидел ту же комнату, да ещё высокую старуху в чёрном: пронзительный взгляд, крючковатый нос и плотно сжатые губы. Размешивая что-то в глиняной кружке, она изучающе смотрела на гостя, а когда тот вновь попытался подняться жестом приказала ему лечь. “Вот это и есть Смерть, а я точно мёртвый,” — подумалось Холодкову, но он тут же отбросил эту мысль. Усмехнувшись, старуха отошла к окну и стала добавлять в кружку из склянки какое-то снадобье.
— Где я? Кто вы? — попытался спросить Холодков, но вместо своего голоса услышал чужой хриплый шёпот. Старуха ничего не ответила, только метнула на больного цепкий взгляд.
“ Враги далеко. Не бойся ничего и будь послушным. Я тебя заставлю жить”, — услышал Холодков в своей голове ответ странной знахарки. И подумал: “Телепатия! Она гонит мне свои мысли! Обалдеть можно!”
— А Вы … почему я здесь?
“Не разговаривай, нельзя тебе. Позже узнаешь”.
“Вот телеграфирует!” — удивился Холодков.
“Пей, и слушайся меня”, — услышал он.
Старуха села на постель и стала поить его с ложечки какой-то дрянью. Пациент морщился, но пил по строгим взглядом своей врачевательницы. Потом она сняла повязку с его головы, намазала рану мазью и вновь перевязала чистыми тряпицами. Взяв лицо своими сухими ладонями, дунула между глаз, и Холодков уснул.
— Зачем ты это делаешь? — спросил он однажды.
“ Молчи, береги силы”. И старуха вновь смазывала ему раны, готовила какое-то варево в котле, и по всей избе пахло травами. Она кормила его с ложечки похлёбкой, над которой нашёптывала заклинания. Колдовала что-то у огня, бросая в печь грязные повязки. Чёрный кот тёрся у её ног, внимательно наблюдая за всеми приготовлениями, а по ночам неизменно забирался под лоскутное одеяло гостя.

…Однажды, проснувшись Холодков увидел вьюгу за окошком. Пошатываясь, вышел на крыльцо: огромные сугробы, сосны, и среди них — старинный дуб— великан в три обхвата.
Из-за дуба вдруг показался лось и направился к избушке. Холодков вздрогнул, но появившаяся сзади старуха положила ему руку на плечо. Вышла вперёд, босыми ногами в снег, и стала гладить лосинную морду, что-то говоря. Холодков вслушался: речь её была удивительной, с пересвистом, перещёлкиванием, с шипением и рычанием. Это был какой-то особый колдовской язык лесной дивы, но лось понял и, облизнул хозяйке ладони, удалился в лес.
Старуха, смеясь, подтолкнула удивлённого постояльца в избу. Холодков плюхнулся на дубовую скамейку, он никогда не думал, что эта суровая старуха умеет смеяться. А она, повернувшись к нему спиной, развязала свой чёрный платок, взмахнула им… И Холодков увидел ту самую зеленоглазую нимфу, в зелёном платье до пят. Чёрные волосы рассыпались по плечам, глаза улыбались. Холодков привык уже принимать ответы не ухом, а мозгом: “ Пора тебе знать! Я — Хозяйка Леса, и я взяла тебя из могилы.”
Она коснулась ладонями его лица, поцеловала в небритую щёку. И Холодков услышал пение тысячи птиц, увидел море солнца. А замурлыкавший у ног кот Баюн отчётливо послал ему: “ Оставайся, Добрый, у нас всегда, будешь лесу хозяином!”
*****
Время летело не по-зимнему быстро, и как-то разом наступила зима. Пахло талым снегом, землёй, древесной корой. Холодков привык уже к волкам, лисам, зайцам и птицам, сбегавшимся и слетавшимся к избушке со всех сторон. Зеленоглазая хозяйка лечила всех, ласково разговаривая на своём языке. И весь лес понимал её, не мог понять только Холодков. Ему она отвечала мысленно, он хорошо улавливал мозгом её ответы. Так же, как ловит нужную волну хорошо настроенный радиоприёмник. Да и сам Холодков мог не открывать рта, если хотел спросить о чём-то — стоило лишь пристально посмотреть на собеседницу, чтобы она услышала вопрос.
“Зачем ты спасла меня?”
“Мне стало тебя жалко.”
“Почему, когда меня били, ты не разогнала их?”
“Я Хозяйка Леса, но не деревни.”
“Ты полюбила меня?”
“Ты добрый человек.”
“Ты хочешь, чтобы я был твоим?”
“Я хочу, чтобы ты жил в моём лесу. Молчи.”
Холодков попытался обнять эту удивительную красавицу, но в его руках остался только воздух, а в дверь выпорхнула белая голубка.
“Не для того ты здесь.”
“Для чего же?”
“Узнаешь позже.”
“Я буду ждать!”
И Холодков ждал как завороженный, хотя бы одного взгляда, одной улыбки, от своей ненаглядной. В этом лесу он мог прожить вечность.
Однажды Хозяйка ушла в лес одна, а постоялец со скуки заглянул на её полочку со склянками и глиняными горшочками. “Неужто здесь всё её чародейство, вся колдовская сила?” Взяв на угад одну из склянок, он открыл её, понюхал, и отхлебнул неизвестного зелья. И тот час наваждение покинуло его — “Домой к Наташке! Какого чёрта я делаю здесь?!”
— Я домой хочу, к жене. Проводи меня! – Потребовал Холодков от Хозяйки, едва та переступила порог. Укоризненно покачав головой, красавица подвела Холодкова к деревянному чану с водой, и жестом попросила молчать. Она бросила в чан сушеную ароматную ветку, всыпала какой-то порошок-вода вспенилась и закипела. Пошептав что-то, колдунья дунула на воду, и приказала-“Смотри!”
Холодков заглянул в чан: отчетливо, как в телевизоре, по воде шла картинка: Наташка накрывала на стол, а Вадька Борисов, чертов Барсук, сидел за столом в одних трусах. Он дернул Наташку за халат, и та уселась к нему на колени и прилипла сочным поцелуем.
— Нет!!! — заорал Холодков и ударил рукой по воде, — Нет!!!
Изображение исчезло. Холодков хотел швырнуть от себя зеленоглазую, но его держала за руки уже строгая старуха в черном. Крепко держала, словно пятеро здоровущих мужиков. “Молчи, Алексей! Забудь прошлое, возьми себе другую жизнь!”
— Нет!!!
“Спи!” — легким движением руки Хозяйка усыпила буйного своего постояльца. И был сон: он, третьеклассник Лешка Холодильник сидит за одной партой с Вадькой Барсуком и клеит жвачку к аккуратным хвостикам сидящих впереди девчонок. Вот и девятый класс: красавчик Холодков провожает с дискотеки королеву школы, а завистливый Барсук пьет с какими-то лохами дешевое вино и замышляет Холодкова проучить. А вот уже Наташка сидит у Барсука на коленях, нежно поглаживая его рыжую волосатую грудь…
— Не-е-ет!!!
Поддав черного кота, Холодков пулей вылетел на порог, но из земли выросла зеленоглазая, загородив ему дорогу.
— Отпусти меня к жене, слышишь?!
“Ты только что был там. Еще?”
— Не во сне, пойми! Наяву, сам хочу увидеть!
“Дурачок!” — услышал Холодков, и Хозяйка Леса исчезла с его пути – беги, малый!
*****
Холодков торопливо шагал прочь от лесной избушки, словно хотел догнать давно уехавший поезд. У старинного дуба обернулся:
— Скажи, в какой стороне город?
Но Хозяйки не было: лишь черные птицы разлетались во все стороны от ее порога.
“Как Солнце ходит кругами по небу, так и раб Алексей ходил по лесу. Слово мое твердо.” — услышал Холодков в своем мозгу, но это не было ответом, а пронеслось как-то глухо и далеко. Случайным эхом от чужой мысли.
“Чертова ведьма!” — сплюнул Холодков и наугад зашагал по тропочке, надеясь выйти на какую-нибудь деревню или шоссе. Он был полностью здоров и чувствовал в себе необычайную силу. Лишь напрочь поседевшие волосы могли рассказать о пережитом, а разросшаяся борода делала его похожим на червового короля из карточной колоды. Да и одет Холодков был весьма странно даже для самой глухой деревни: старинная холщовая рубаха с вышивкой и крестьянские портки из хозяйкиного сундука. И неуклюжие меховые сапожки, которые сшила ему зеленоглазая дива в один из зимних вечеров.
“Как же я мог забыть Наташку? Как мог забыть о нормальной жизни, родителях, друзьях – обо всем? Что я делал здесь так долго? Да и долго ли? Только что был сентябрь – ведь и месяца не прошло! – а уже весна кончается! Чертовщина какая-то… Опоила меня чем-нибудь чертова колдунья, сам себя чуть не позабыл!”
Вопросов была тысяча, и Холодков не заметил, как его тропочка становилась все тоньше и незаметнее. И оборвалась у большого гнилого пня, за которым разрастались густые непролазные дебри.
“Тьфу, черт, тропинка свернула где-нибудь, а я и не заметил!” — Холодков обернулся, но позади него сплошняком стоял лес. Высокая сосна росла на том месте, где только что пробегала тропка, и Холодков замер. “Что за чертов лес такой?”
В какую бы сторону не шел Холодков, заросли сгущались, царапали ему лицо. Под ногами трещали сухие ветки, там и сям высовывались коряги. Запнувшись за одну из таких, Холодков упал в колючий куст, а из под коряги подняла голову потревоженная гадюка и злобно зашипела. Холодков заорал и бросился к пню, спугнув сидевшую на нем большую черную птицу. И упал в траву – исцарапанный, изодранный и смертельно уставший.
“Проклятое место какое-то. Был бы птицей – раз! – и улетел бы,” — думал он, глядя в оставленный ему деревьями кусочек неба.
По предательски заурчал желудок, захотелось есть. “Только тебя мне и не хватало,” — подумал Холодков о желудке, вдруг увидел в траве, возле самого носа, крупную красную землянику.
“Да ее здесь полно! Откуда земляника весной? На днях ведь только трава показалась, листья проклюнулись… Или уже лето? А, ладно!”
И устав удивляться, Холодков принялся за ягоды — сочные, спелые, сладкие. Наевшись, незаметно как-то задремал, жалея, что нет под рукой привычного кота-мурлыки…
…Открыв глаза, Холодков увидел рассвет – утренние лучи окрасили верхушки сосен в нежно-розовый цвет. А за гнилым пнем вместо вчерашних зарослей, была развилка: семь дорог, пересекаясь, бежали в разные стороны.
“Вот, значит как!” — подскочил Холодков, — “Шалишь, зеленоглазая! И которая же дорожка моя?”
Сколько бродил по тем дорогам Холодков – сам не ведал. На славу кружила его Хозяйка Леса! По одной тропинке пошел было, а она тут же и кончилась, по другой пошел – обратно к пню же и вышел. Третью дорожку стал проверять, и лай собак услышал. Поначалу обрадовался – люди близко! Но чем дальше вела та тропинка, тем становилось боязней. Словно собак с трех деревень собрали в одну свору — все они и лаяли. Словно кошек с трех деревень согнали в один двор — все они и мяукали. И гомон ярмарочный, голоса — а слов не разобрать. Лес все темнел, все сгущался, тропинка из-под ног уходила, мороз по коже. А голоса все дальше и дальше, век идти-не дойдешь. И понял Холодков, Что нет там ни деревни, ни собак, ни кошек, а только сила страшная. И бросился назад бежать, а тропинка за спиной его так и таяла, лесом покрывалась, словно и не было ее здесь никогда.
Куда со страху ноги привели — не ведомо, а только обессиливший и перепуганный насмерть, бухнулся на колени и начал неумело креститься и шептать: “Господи, помоги!” Молитв он не знал никаких, хотя и крещён был, а о Боге вспоминал, когда уж совсем лихо приходилось. Но голоса всё же смолкли, просветлело вокруг. И увидел несчастный беглец, что сидит в густом малиннике, ягод — не счесть, и ни одной тропинки, не сзади, ни спереди. Лишь только две чёрные птицы выпорхнули из зарослей, и насмешливо хлопая крыльями, скрылись среди деревьев.
— Прости меня, Хозяйка Леса, прости меня, неблагодарного, если обидел тебя! Ты меня от могилы спасла, выходила — спасибо за это! Не неволь же меня, Царица лесная, отпусти меня назад в мою жизнь, твоя неволя мне будет страшнее могилы!
Холодков кричал и кричал вслед улетавшим птицам, ибо понял, что не хочет выпускать его из леса Хозяйка, век ему кружить здесь под её присмотром. Откуда и слова брались, но орал во весь лес, во всю глотку, и думал, сердце выскочит вон из груди. И вылетели из малинника три белые голубки, покружили над его головой, да растаяли. Затих Холодков, и засыпая услышал в своём мозгу: “ Будь по-твоему! Век Солнцу по небу кругами ходить, да не век рабу Алексею кружить по лесу. Как сказано, так и сделается, а тебе, доброму, свою чашу до дна осушить придётся!”
Проснувшись с рассветом, Холодков увидел на себе свои потрёпанные ботиночки, отстиранные от крови джинсы и свою рубашку, чистую и аккуратно зашитую. А за малиновыми кустами, совсем рядышком, грохотали “КАМАЗы” и проносились автобусы. Междугородняя трасса! Мир, оказывается, никуда не делся и по-прежнему жил своей беспокойной жизнью.
*****
Для начала нужно было привести себя в порядок: состричь надоевшую бороду, переодеться, а потом уже и показываться на глаза сладкой “парочке”. И поэтому Холодков отправился в старую часть города, где в частном домике жили его родители. Стариков почему-то дома не было, и Холодков по -мальчишески перемахнул через забор, нащупал под крылечком ключ.
Висевший на кухне отрывной календарь показывал семнадцатое июля, и Холодков присвиснул. “Родители, наверное, думают, что я от долгов сбежал. Наташка уж точно решила, что я её бросил.”
Холодков мельком заглянул в зеркало, и тут же замер: из зеркала на него смотрел Дед Мороз, без шапки и без красного носа. Нос и глаза уж точно были его, Холодковские. “Старик, совсем старик! Нужен я теперь Наташке, как… И хорошо ещё родителей нет, только напугал бы…”
… Подходя к своей пятиэтажке, Холодков обдумывал, что скажет жене. А если Наташка и вправду решила, что он подло сбежал, оставив ей долги? И назло ему сошлась с Борисовым? И ещё Холодков обдумывал, что сделает с Вадькой. Проклятый Барсук! Своего долга и громадных процентов Холодков уже не боялся: Вадька лично похоронил должника, а с покойников спрашивать долги как-то не принято. Но за ту лесную могилку, за Наташку, за раннюю седину Борисов будет ему втрое должен. С тройными процентами.
“… Свою чашу до дна осушить придётся,” — вспомнилось Холодкову последнее Хозяйкино заклятье.
“Что ещё?”
И вдруг почувствовал, как зажгло лицо, и нестерпимая боль пронзила голову. В глазах потемнело, и ухватившись за фонарный столб, Холодков несколько минут качался, как пьяный. Когда отпустило, подумал только: “Надо врачам как-нибудь показаться. Тот крюк в сарае даром не прошёл…”
…У подъезда стоял грузовик с еловыми ветками и венками в кузове, толпился народ. Бабы в чёрных платочках, соседские алкаши, любопытные ребятишки.
— Эй, земляк, кого хоронят? – окликнул Холодков забулдыгу из соседнего подъезда.
— А, так, — махнул рукой забулдыга не оборачиваясь, — Наташку Холодкову хоронят, знаешь, может?
Чичас выносить будут. Мужик-то еённый, Лёха, крутым задолжал, да и смылся. А она, не будь дурой, нового себе завела, мордатого такого. Бизнесмена! Вот вместе на машине и разбились. Того-то по кусочкам собирали и хоронили в закрытом гробу – мать, и то не сразу признала! А бабёнку врачи думали, спасут, да вишь, не спасли… Да вон выносят уже, смотри-ка!
У Холодкова земля поехала из-под ног, затряслись руки. “Чашу до дна…” Гроб поставили на два табурета, чтобы родня могла проститься перед тем, как заколотят крышку. Не помня себя, расталкивая народ и всё ещё не веря, Холодков подлетел к гробу. Наташка… Синие круги под глазами, слишком уж острый нос, бледное лицо. Его Наташка!!!
“Я из могилы, а ты туда же,” — само собой мелькнуло в голове, и как деревянный, Холодков наклонился и поцеловал в лоб бывшую свою жену. Мир затих, и в этом безмолвии их осталось двое: он и гроб с его Наташкой…
Холодков обернулся:толпа действительно оцепенела, словно их выключили по Чьему-то приказу. Родители, тёща, тесть, какие-то люди – все смотрели на него, как на ожившего покойника.
— Дядя Вадим, Вы же умерли! – крикнул из толпы мальяик, но окончательно разорвал тишину пронзительный тёщин визг:
— Борисов, падла, угробил мою дочку, а сам живой!!!
Подлетев, тёща с бешеной силой вцепилась Холодкову в волосы, в лицо. Никто не пытался её унять, все стояли и ждали, что будет.
С трудом оторвав от себя эти сильные жилистые руки, Холодков швырнул обезумевшую женщину на газон и рванулся бежать. Домой! Но у подъезда уже стоял тесть с железной трубой в руках и криво ухмылялся.
— Убийца, тварь! Чьё мясо мы хоронили вместо тебя, скотина?! Но теперь-то я уж точно тебя похороню, козёл!!!
И Холодков помчался с такой прытью, какой сам от себя не ожидал . За ним — бешеный тесть с трубой и почти вся мужская половина траурной толпы.
Животное безумие охватило людей, и ничего не понимающий Холодков, спасаясь от верной смерти, птицей летел впереди. Проскочив три двора, он оказался возле закусочной, и стоявший рядом новенький “Опель” услужливо распахнул для него дверцу. Холодков прыгнул на сиденье и едва успел разглядеть как тесть в отчаянии бросил трубу на асфальт и что-то кричал, размахивая руками…
*****
— Ну ты и шутник, Вадя! — сказал сидевший за рулём парень, когда закусочная осталась позади, — Мы его тут от всей души, можно сказать похоронили, а он всех сделал! Закуришь , Борисыч?
Холодков молча взял дорогую сигаретку: этого улыбчивого водилу он уж точно не знал. “Что они, с ума здесь все посходили – какой я ему Борисыч? – подумал Холодков и поперхнулся араматным дымом: на левой своей руке он увидел Вадькину наколку. Та же молния и знакомые Б.В.А.
— Ну, Вадя, ты и от “LM” отвык? Судя по одёжке, ты где-то пару недель “Примой” баловался, — парень засмеялся и протянул баночку холодного пива, — расслабься, Пахан, сейчас на месте будем.
— Где это?
— У Стаса, конечно. Он один сейчас. Не к бабе же твоей тебя везти! Раз ты уже умер.

Холодков собрался с духом и заглянул в маленькое зеркальце. И вместо себя увидел в нем Вадьку Борисова. Мордатый, голубоглазый и смертельно испуганный. Холодков почесал щеку — и Вадька в зеркале почесал щеку. Холодков ощупал себя за нос — и точно, нос был другим. В зеркале Вадька тоже щупал свой нос и таращил глаза. “Свою чашу до дна…”
— Что, Пахан, не веришь еще, что в живых остался? Расскажи, как ты все это дельце провернул? Фантастика!
Слово “Пахан” придало Холодкову уверенности и он небрежно ответил:
— Отстань, о делах – потом. Скажи лучше, что там моя баба?
(Ответил — и вздрогнул: даже голос стал Вадькиным!)
“Что-что, со мной твоя баба спит, вот что!” — услышал он в своей голове, и недоуменно уставился на водителя. Неужели читать чужие мысли – это так просто?!
— Ну что баба, переживает конечно. Хотя злая на тебя была из-за этой Наташки. Раньше день—два по бабам, и дома, а тут неделями налево зависать стал. Наташка то что ? Узнала, что в долгах, да и одна одинешенька, сама и навязалась, а ты и растаял! За тобой вроде, такие дела не водятся…
— Но-но!
— Понял.
*****
— У Стаса в квартире — по первому классу, у Стаса в квартире – шик — блеск, красота! – продекламировал водила – весельчак, нажимая на кнопку звонка.
— Игорек, ты что ли ?
— Ты один ? Угадай кто со мной ?
— Вадя !!! – белобрысый крепыш, который когда-то подвешивал Холодкова на цепь, теперь по-детски заграбастал его в свои железные лапы, — Вадька, черт, живой !

…Они сидели за маленьким столиком и пили водку “Смирнофф” из хрустальных стопочек. Закуски – пир горой!
Узнав, что пахан голоден, да еще проделал немыслимый кросс от Наташкиного папаши, пацаны расстарались.
— Как же этот старый черт узнал тебя, Борисыч ? И прикид у тебя, вроде, лоховский, полный маскарад.
— А черт знает! Очки и кепку потерял, пока бегал от них по дворам, — вдохновенно врал Холодков, уплетая ветчину.
— Рисковый ты мужик, Пахан! И на фига тебе надо было туда идти?
— Ладно, хорош. По-маленькой, мужики ! – Стас поднял стопку, — За удачу!

Разговор обещал быть долгим, и Холодков не расслаблялся, пил мало, объяснив, что получил в аварии сотрясение мозга, и пока с алкоголем надо тормозить. Тормозить нужно было Холодкову и с эмоциями – столько всего за один день!
“Недаром меня у фонарного столба корежило! Брил-то я еще свою рожу, а к дому подошел уже с другой. Вот тебе и чаша, и где у нее дно? А Наташка, чертова баба, сама ведь Барсуку навязалась, а?! Попробую быть Вадькой, не бомжом же беспаспортным бегать! ”
— Для начала паспорт тебе нужно выправить, Вадя. Вроде как брат – близнец. Также Борисов, только не Вадим, а допустим, Влад, — делился соображениями Стас,— и на бабе твоей заново тебя женим…Куда ей деваться ?
“Дурак ты, Стас, я и сам на его бабе жениться не прочь, вдовушка богатая!” — опять услышал чужую мысль Холодков и скосил глаза на задумчиво улыбавшегося Игоря.
“Сначала надо узнать, где Борисов бабки прячет. Богатый же черт! Но квартира его чиста, и баба не при делах…А потом и концы в воду, все равно ведь покойничек, кто искать-то будет? Делами я и сам неплохо заправлять смогу. Бизнес что-то пока не в гору, но дорожка накатанная…”
— Ну, а как бизнес тут без меня, поди не в гору, хоть и дорожка накатанная ? — усмехнулся Холодков, а Игорек вздрогнул.
“Тьфу, черт, напугал! Надо кончать с Борисовым. Как же он с этой аварией разобрался – сам кого замочил, или кто покруче за всем этим стоит?”
— Бизнес тебя дожидается. Расскажи лучше, Вадя про свою аварию: кого мы там вместо тебя похоронили?
— Чужое мясо, — вспомнил Холодков слова тестя – За мной теперь такие тузы стоят, нескоро рассчитаюсь!
Холодков почти уже сориентировался в своей роли, но вести разговор было трудновато. Непривычно открытым текстом читать чужие мысли, говорить об одном, а подслушивать другое. А чем призадумался, эй, Игорек ? Ну-ка: “Тузы не тузы. По тихому отвезу его в “теремок”, вроде как, по делам. Сам лично в цепях и допрошу, а пацанов посвящать необязательно, весь пирог мне одному достанется. За это можно и выпить!”
— Ну что, поехали мужики ? За удачу ! — Игорек поднял стопку и весело подмигнул Холодкову, — примешь ванну, пахан, переоденешься и отдыхай и отдыхай после трудов. О делах — потом!
*****
…Старенькая белая “девятка”, катила по привычному маршруту, кувыркаясь по заросшей травой дороге. Высокие сосны обступали эту дорогу со всех сторон, и смыкаясь в небе, казалось, берегли ее от недобрых людей. Три ночи снились Холодкову эти сосны ! Трое суток жил он в квартире Стаса, и успел отдохнуть, отожраться и попривык к своей новой морде. Вадькина внешность тяготила его, он понял, откуда это и кто сможет помочь ему снова стать собой. И три ночи снился ему лес, и птичий гомон и удивительно зеленые глаза.
“Верни мне мое лицо!”
“Ты хотел быть богатым и свободным? Вот и получай, дурачок!”
Просыпаясь, Холодков подолгу курил у окна. Случайные сны? Или она чего-то ждет от него, зеленоглазая колдунья? И как же страшно признаться себе, что хочется опять увидеть эти глаза наяву и остаться в них, навсегда.
— Что загрустил, Борисыч? Все o`key, клиент матерый попался! Раз ты сейчас Инкогнито, то и доставка персональная, как договорились. А через часик-другой пацаны клиента привезут, закипят дела! О чем грустишь?
— О Наташке, — соврал Холодков и подумал: “Дурак ты, Игорек, хоть и хитрый. Никто сюда не приедет, а я ведь даже знаю, в каком кармане у тебя пушка лежит!”

…Но вот и глушь заветная. Войдя в дом, Холодков сразу узнал и облупившуюся печку, и темные обои, и самодельный деревенский стол.
— Сейчас тяпнем бутылочку с дороги, оттянемся, а там и наши “головорезы” прикатят,— весело промурлыкал Игорек, выкладывая закуску. И не заметил, как рука его оказалась заломленной за спину, к горлу приставлен был Стаськин выкидной нож. Игорек так и застыл с удивленными глазами.
— Ты чего, пахан?
— Что это у нас там такое? — проворкрвал Холодков, освобождая Игорев карман от пушки.
— Да ты чего, я же всегда его с собой таскаю! – Игорек дернулся и лезвие рассекло ему кожу на шее, а в затылок уперся ствол.
— И не свисти мне, падла, никто сюда не приедет. Ты же пацанам недельный отпуск дал, от моего имени, так?
“Откуда он знает?”
— Оттуда. Бабок моих захотелось, да? Все равно мол, покойник, концы в воду?
“Откуда он узнал, я ведь НИКОМУ не говорил?!”
— Оттуда, говорю тебе. На том свете подарочек мне такой сделали — научили чужие мысли читать. Может, сегодня и тебе там подарочек какой-нибудь отвалят? А ну, в сарай, на цепь!
Никогда еще Игорю не доводилось висеть на цепях. Да и подвешивать никого не доводилось, он был всего лишь “оформитель”. И цепи эти крепил сам, намертво, чтоб ни один умник не вырвался.
— Что ты сделаешь со мной, Вадя?
— А что ты хотел со мной сделать? Или перечислить тебе пытки, которые ты обмозговывал по дороге сюда? Ты был прав, весь пирог тебе одному достанется. Виси пока, а я пойду веселенькую начинку для пирога придумаю.
Повертев пушку в руках, Холодков сунул ее в карман и вышел. Вернулся в дом, выпил водки и завалился на грязный диван. Что дальше?
Огромной черной дырой зияла пустота. Ни денег, ни документов, официально — мертв, а если докопаются, так и обвинить черт-те чем могут. Среди этих козлов — чужой, и родителям тоже – чужой. Жену потерял.
“Хотел быть богатым и свободным…”
Вот – оно! Холодков когда-то завидовал Вадькиной крутизне, а теперь!
Может, и в самом деле — остаться Борисовым, пристрелить этого козленка на цепи и вернуться в банду — заправлять делами?
Холодков выпил еще и опять задумался. Пристрелить? Как можно пристрелить висящего на цепях, беспомощного человека, хоть он и мразь? Вод с Вадькой, пожалуй, еще можно было бы разобраться. Теперь-то уж что, не бить же зеркало!
Остаться Борисовым и жить его тошнотворной жизнью… “Как будто у меня есть выбор!” Что бы по-настоящему стать Вадькой-Барсуком, нужно было сделать всего-то мелочь: поити в сарай и убить человека.
И вдруг вспомнилась лесная развилка за гнилым пнем, семь дорог. “Опять шалишь, зеленоглазая? Отпусти меня, Царица, верни меня себе! Или ты хочешь посмотреть, по какой дорожке я пойду? А если так, значит выбор за мной?”
В этот вечер Холодков от души напился и все-таки разбил засиженное мухами зеркало. А утром перевел пленника с цепей на наручники, пристегнув за руку к торчащей из стены железной петле. Оставил в сарае выпивку, закуску и воду, навесил на дверь замок и ушел в лес искать зеленоглазую.
*****
… Лес был по-летнему красив, тих и нестрашен. Никакой чертовщины, спокойно, хорошо. Холодков бродил и не чувствовал усталости. Он ждал – вот, вот деревья расступятся и он увидит могучий дуб и заколдованную избушку на полянке. Или кубарем выкатиться из-под куста кот-Баюн, и задрав хвост, побежит показывать дорогу. А может и сама хозяйка выйдет вдруг из-за дерева: цветастый платок, платье до пят. Черные ресницы и смешинка в ласковых глазах. Где ты, Лесная Дива?
Когда солнце стало клониться к закату, Холодков нашел ту заветную полянку. Тот же старинный дуб в три обхвата, так же по-особенному уважительно расступился лес. Да только не было, видать, здесь никогда никакой избушки и привиделось все: на полянке росли три старые скрипучие сосны…
Холодков не знал слез с младшего школьного возраста, а тут упал в траву и заплакал от обиды. “Кинула, зеленоглазая!” — закипел он и подумал вдруг, что “кинула” тоже Вадькино словечко…
*****
Заснув на грязном диване, Холодков увидел все те же скрипучие сосны на полянке.
“Почему ты не убил своего пленника?”
“Я не мог.”
“Тогда отпусти его.”
“Он козел, он опасен.”
“Убивать никого нельзя Алексей. Отпусти – пусть живет другой жизнью…”
“Помоги мне стать собой, Царица!”
И сон оборвался. С тяжелым сердцем пошел Холодков отпирать сарай, не нужно ему было ни Борисовской жизни, ни бизнеса. А сон казался реальнее любой яви.
Из сарая, цокая копытцами, выскочил белый глупый козленок, а в железной петле у стены бесполезно болтались наручники. Холодков аж присел.
— Игорь!— окликнул он, и козленок, жалобно блея, запрыгал вокруг него. “Смылся, решил подшутить?” — Холодков словил козленка и понюхал его мордочку. Пахло перегаром. А бутылка в сарае валялась пустая. Как сказала Хозяйка? Раз опасен, пусть живет другой жизнью?
“Леха, Леха, прости! — блеяло в мозгу у Холодкова, — Леха, что со мной?” Козленок крутился рядом и заглядывал в глаза.
“Неужели я вернулся?” — подскочил Холодков, и посмотрел в ведро с водой — из ведра пялился все тот же ненавистный Борисов.
“Леха, что со мной, кто я?”
— Да ты козел, Игорек!
“От козла и слышу!”
Увидев отражение свое на воде, козленок с отвратительным криком бросился прочь.
Холодкова пробрал дикий хохот — он давно уже так не смеялся.
“Как она его сделала! Ей бы в городе похозяйничать, вот бы пастбище было! Одни — козлы, другие — бараны.” Значит, она была здесь ночью, она не бросила меня! Но почему не вышла ко мне в лесу, почему спрятала свою избушку за тремя соснами? Почему не хочет вернуть мне лицо?”
Холодков сходил в дом за сигаретами, сел на крылечко и задумался. За некошеным лугом сразу начинался лес, загадочный и бескрайний.
“Она — там… Почему не показывается мне? Я потерял самого себя, потерял родителей, жену… Что есть у меня? Пушка, машина, вот этот дом и грязные чужие делишки в городе… Дива моя ненаглядная, ты все поднесла мне на блюдечке, сама убрала козла с моей дороги… Да только зачем мне все это, если я — не я, если в родной дом — хода нет, как нет рядом твоих изумрудных глаз, милая?”
Вспомнился дубовый стол, деревянная миска с грибной похлебкой. За окном вьюга, в печке трещат дрова, а рядом на сухих поленьях, нежиться черный кот. У окошка сидит Она, и вышивает Холодкову рубаху. И с каждым стежком зашивает его память о земной жизни, о людских бедах и радостях. А он, неокрепший, сидит за столом, не в силах отвести от нее взгляда: молод, сероглаз, с ранней сединой в волосах…
“Как же мне вернуться в твою жизнь, хорошая моя?”
— Эй, милок! – прервал вдруг размышления чей-то голос из-за калитки. Седая старушка из соседнего дома робко вошла во двор.
— Милок, ты в город- то поедешь нынче? Дочка у мня захворала, в больницу свезти надо. А сосед-то, Степаныч, пьян, как сапожник, телегу с лошадью и не допросисся…
— Поеду, мать, поеду. Зараз и отвезем, — сказал Холодков, вспомнив, что сестрин муж, забавы ради, обучал его практической езде на своем “жигуленке”.
“Документов нет никаких, да наплевать. Хоть развеяться по доброму делу, может, и камень с души?”
— Стомотологическую, что ли? – уточнил Холодков.
— Да, наверное, так, сынок! — старуха и ее сорокалетняя дочка с перевязанной щекой, устроились на заднем сиденье.
— Ну, с острой болью примут без очереди.
— Да боль-то я ей заговорила, касатик, а зуб все одно рвать придется!
Лес, кругом лес. Смашиной Холодков кое-как справлялся, да и дорогу к шоссе запомнил более-менее.
— А ты, мать, душевную боль заговаривать умеешь?
— А что у тебя, милок, стряслось?
*****
Они сидели в летней кухоньке вдвоем: седая сухонькая старушка и Холодков. Мирно тикал будильник, билась у окна большая надоедливая муха.
Холодков не остался в городе,а обедать повезла его к себе та самая старушка, бабка Лиза. Вареная картошка, покрошеная с луком и сдобренная подсолнечным маслом, огурчики-помидорчики, квасок. Поосто и хорошо было Холодкову в этом небогатом крестьянском доме, и нелепо смотрелись здесь его крутая рубашка и дорогущие штаны.
— Ох, город-город, суета! — вздыхала старуха, гремя посудой,-Вот у нас касатик тишь и благодать. До Ольховки, почитай, верст пятнадцать будет, к дочке не набегаешься. Посылаем Степаныча с телегой за хлебом, раз в неделю. Дочка с ним намедни и пожаловала — Мужик-то у ей запил, дерется, окаянный. Она за снадобьем и прикатила, лихоманца этого унять, а и у самой хворь приключилась. Хорошо вот ты, добрая, душа помог!
К тебе, милок, я раньше и в жисть не подошла бы: наглый, морду воротишь. Как заведете свою адскую музыку, житья никому нет. Али человек в сарае криком кричит, страсть и только!
— Да не я это, мать, был, говорю же тебе.
— Да уж вижу, что подменили, рожа такая ж, а душа не та.
Сидит на крылечке, кручинится, в лес смотрит! Крепко насолил ты Хозяйке, видать… А дружка своего в сарае запер, когда в лес уходил — уж тот, сердешный, кричал-изводился! Мы, старухи, побоялись и дверь ломать… Да ты ешь-ешь, милок, а хочешь, молочка козьего принесу тебе?
— Скажи, мать, неужели вот так запросто можно человека в козленка превратить, небылицы какие-то?
— А что она из могилы тебя вытащила да в другого человека обернула, как ты сказывал — не небылицы?
— Да, уж по сути, меня в козла превратила!
— То-то и оно! Козленок — не диво, диво то, что и всам дель Хозяйка в деревне была, обычай свой нарушила. Не с руки ей у людского жилья шастать! Да, видать нужен ты ей за чем-то, раз на такое пошла… Не горюй, милок, в старые времена, почитай, каждый третий в этих лесах чудное видел.
— А ты — видела Ее?
— А как же! Давненько, ребенком еще.
Увидев, как загорелись у Холодкова глаза, старуха присела к столу и продолжила:
— Лет семь мне, может, было. Пошла по ягоды с подружками, да перессорилась с ними. Там, в лесу, они меня и бросили, а я заплутала. Поди, весь день кружила. Хоть и глупая была, не заревела, а бабкин совет припомнила. Бабка-то, бывало, сказывала: коль ходишь кругами, значит, леший обошел, либо Хозяйка Лесная. И надо все снять с себя, вывернуть наизнанку, да сызнова надеть: чародейство и отступиться. И только я раздеваться начала, глядь — старуха высокая стоит, вся в черном. Ягодки мне на ладони протягивает. Съешь, говорит, да ступай домой. Время-де придет — увидишь невидимое, излечишь неизлечимое! С тем и пропала, как растаяла. А тут дорожка из лесу, гляжу — за лугом и деревенька наша стоит! Ох, и бежала я домой!
— А потом что?
— А потом жила, как все люди живут. Время пришло — лечить начала, и перевидала немало!
А скажи-ка, милок, во что одет-то был, каков собою — когда привозили тебя сюда?
— Ну, джинсы, рубашка в клеточку.
— Русый такой, носатенький?
— Ну да.
— Заприметила я тебя затем, чтобы узнать, последним ли ты невольником окажешься.
— ?
— Выгоняла я в тот день этих негодников, и видать, начисто выгнала. После тебя и не возили сюда никого. Только если сами приезжали пьянствовать с девками, на какое-то “барбикю”.
— Барбекю, мать, на шашлыки, значит.
— Вот-вот, а в сарае с тех пор никто и не кричал. Два года почти выгоняла впустую, а тут гляди-ка! Ты, сынок, вот что: завтра весь день не ешь ничего, ни крошки, а пей одну лишь воду. Вина и табака не потребляй, а как стемнеет, придешь ко мне. Луна сейчас полную силу набрала, научу, что делать. Ступай.
Купаясь в черных облаках, над лесом плыла полная луна, небесное ночное око. Насмешливо поглядывала она на человека, бродившего по лесу в этот недобрый час. А человек все искал что-то в черных неприветливых дебрях, и каждый звук, каждый нечаянный шорох отдавался в его сердце. Залитая лунным светом маленькая лужайка заворожила и остановила его. Здесь!
Очертив кухонным ножом большой круг, Холодков без улыбки вспомнил гоголевского “Вия”. Пусть улыбается тот, кого не коснулось! А бабка Лиза напутствовала перед дорогой:
— Ножик этот теперь — кинжал заговоренный. От духов лесных, от беса полуночного да сряща полуденного. Очертишь им вокруг себя, и ни одна нечисть тебя не коснется, а кто на тебя потянется, направь острие — ужалит крепче змеи. Мало ли, осерчает Хозяйка и призовет лесное воинство. Говори с ней, да из круга не выходи, я чаю, повидал уже чуди лесной, не дитя малое... Оружие есть ли при тебе какое?
Отдал тогда ей Холодков и пистолет, и выкидной ножик. Пистолет бабка обтерла фартуком и унесла в дом, а ножом велела слегка палец поранить и измазать кровью лезвие. И воткнула тот нож в дверной косяк:
— Узнаю, коли с тобой случится что. Худо будет тебе — позеленеет кровь, а, не дай Бог, к живым не вернешься — весь ножик ржавью покроется.
— Ты что, мать, он же из нержавейки!
— Знай, не умничай! — топнула ногой колдунья, — Не нами с тобой придумано! Приятеля твоего тоже, чай, не коза, а баба родила — а вишь, как козленком скачет! За револьвертом после придешь, а сейчас ступай к Ней, да не оглядывайся!
...И теперь сидел Холодков на лунной лужайке и читал заклинанье, которое пол дня учил на голодный желудок. И никто к нему не являлся. “Сижу тут, как идиот!” — злился на себя Холодков, но все же решил подождать рассвета. И рассвет наступил — минут через тридцать. Заря заливала небо сумасшедшими алыми красками, луна все таяла и таяла, а Стаськины крутые часы показывали половину первого ночи. Но солнцу не сиделось на краю неба, оно стремительно рвалось в зенит, через десять минут был уже полдень. Жара, птички щебечут на все лады.
“Обалдеть, опять время не по-нашему побежало! — удивился Холодков. — Наломал я дров с этим заклинанием!”
Но тут пошел дождь: сперва тепленький грибной, затем нудный осенний. А следом вдарил косой ливень, и Холодков изумился еще больше: над ним и над очерченным им кругом дождя не было!!! И трава в кругу была зеленой, хотя весь лес за считанные минуты стал по-осеннему золотым. Налетел бешеный ветер, и срывая с деревьев листья уносил их в ноябрь. Ни один волос не дрогнул, ни одна складка на рубашке не шевельнулась у Холодкова — ветер не задевал его. Точно так же и снежная метель, обошла его стороной, наметая по лесу непролазные сугробы. Холодков сидел на своем июльском островке, вокруг искрился январь, и укутанные снегом деревья были похожи на спесивых бояр в дорогих шубах. Но вот уже взялся хозяйничать апрель, снег таял на глазах, и по лесу расползалась всегдашняя весенняя топь. А “спесивые бояре” стояли раздетые и жалобно тянули ветки к солнышку, выпрашивая себе листьев. И началась примерка нарядов — пришел улыбчивый май. Красуясь друг перед дружкой, деревья распускали молодую листву, и не было среди этих невест ни одной некрасивой. Но солнце шло на закат, новизна тускнела и незаметно подкрался красавец-июль — для Холодкова вновь наступила ночь с насмешливою полною луною. Холодков был очарован. Красота земли, незаметная в обычной жизни, предстала перед ним, как долгожданная невеста предстает перед женихом в первую ночь. Четыре подружки — осень, зима, весна, лето — хороводом обошли его — от июля до июля...
“Год прошел! Год моей жизни прошел! Зачем?!”
“Хочешь узнать? Выйди из круга, может, и расскажу тебе,” — за спиной стояла высокая старуха в черном, а рядом с нею замер глупый белый козленок.
— Не выйду! Ни за что не выйду! — вцепился, в траву Холодков, глядя на козленка.
“А ты о нем не думай! Ему еще семь годов подле меня скакать, а коли не поумнеет, так и еще три раза по семь. А к тебе у меня другой разговор. Иди же!”
— Нет, не могу. Поговорим так?
“Эк напугала тебя Лизавета! Не пристало мне, Хозяйке Леса, в своем дому, как у чужого порога нищенкой стоять. Прощай!”
— Постой! — выскочил из круга Холодков.
— Я ведь ждал тебя!
Сняла старуха с головы платок, взмахнула им — и вспыхнул волшебный круг сиреневым огнем... Да тут же и погас — ни одной травинки не сгорело, а заговоренный ножик стал сухой корявой веткой. Что задумала Хозяйка? Холодкову захотелось выведать все ее мысли, вычитать все ответы. Зачем внешность ему подменила, зачем в лесу продержала так долго, что Наташку навсегда потерял? Зачем год жизни только что отобрала? И зачем пришла черной старухой, а не той зеленоглазой феей, которую ждал он?! Но как ни силился, ни одной мысли выведать так и не смог.
“Разве я этот дар для того дала тебе, чтоб ты меня разгадывал? Этот оберег твой от негодяев, зла тебе желающих. А кто из людей чист будет перед тобою — не сумеешь открыть их думки, дабы самому на зло соблазна не было. Это мой первый тебе подарок... Глупая и короткая жизнь тебя ждала, Алексей! Полтора года маялся бы в гнилом заброшенном домишке, и не скоро нашли бы тебя, спившегося, в петле, на чердаке того дома... Вот почему, когда висел в цепях, поманила тебя в лесную могилку — дабы не угодил в настоящую. Уж больно звала меня в тот день Лизавета!
А о жене своей не печалься и никого не вини — в любом случае Судьба ей бросить тебя и найти смерть вместе с обидчиком твоим. И не жалей, что год жизни часом тебе показался — это год смерти твоей, и пролетел он мимо... Это мой второй подарок.”
Холодков сидел, обхватив голову руками.
Ведь так и есть! Он всегда смертельно боялся неудач, не умел противостоять им. И всегда напивался, если что-то не ладилось. Вот, значит, куда дорожка вела!
“Я хотела дать тебе, беспутной душе, жизнь вечную и сделать духом лесным — но ты не принял этот дар. И я дала тебе жизнь богатую и свободную, о которой ты мечтал. Вторую твою жизнь. Но ты не смог поднять руку на этого негодника. — Хозяйка потрепала по ушам козленка, преданно смотревшего на нее своими глазками-изюминками. — Я убрала с твоего пути все преграды и все думала — не зря ли от Судьбы спасала тебя? Захочешь ли остаться разбойником и стоит ли спасать тебя от смертного года твоего? Я ждала тебя, и ты вернулся ко мне чист, Алеша. Но зачем тебе твоя прежняя жизнь?”
Холодков молчал. Она сделает его прежним, и он вернется к родителям. Что ждет его? Одинокая серая жизнь, крохи заводской зарплаты и друзья-собутыльники?
— Оставь меня в лесу навсегда. Я хочу быть с тобой — поднял голову Холодков.
“В который раз вижу — вы, люди — великие путаники, и сами не знаете, чего хотите. Дай вам блаженство земное, и все вам будет не то. Я верну тебе твой облик, раб Алексей, и ты уйдешь жить к людям. Но прежняя твоя жизнь закончилась минувшим годом. А тебя впереди третья твоя жизнь ждет, и ждет тебя в ней третий мой подарок. Но если не сумеешь и этой жизнью по уму распорядиться, четвертую просить будешь у Господа Бога, а я уже там не властна. Прощай, добрая душа!”
Холодков вздрогнул: рядом с ним стояла зеленоглазая красавица и держала козленка на руках. “Прощай!” — повторила она, и коснувшись зачем-то его руки, исчезла навсегда. Занимался рассвет, и не было никакой лужайки — за деревьями виднелся некошеный луг и маленькая деревенька.
Бабка Лиза сразу же узнала вошедшего, хотя и видела его всего один раз, мельком — в наручниках и с завязанными шарфиком глазами.
— Вон ты каков красавец! Долго же пропадал, я уж думала — насовсем у Неё остался. А где же часы свои потерял, соколик?
Холодков глянул — и точно, часов на руке не было. “В лесу, поди, обронил”, — подумал он, и увидел, что нет на руке и Вадькиной наколки.
Бабка вытащила из косяка сверкающий лезвием нож.
— Оставь себе, мать! А пистолет в речку выброси, — сказал Холодков, — дай-ка, лучше, мне зеркало!
— Да уж вернул, что потерял! Ступай в дом поглядись.
Вернул... Вернулся! Так же молод, сероглаз, тот же нахальный Холодковский нос.
— Да я ж ведь не седой, мать!
— А к чему тебе седина? Ума от неё не прибавляется, милок, успеешь ещё поседеть.
— Что ж соседи, приезжают на барбекю?
— Угорели они той осенью, царство им небесное. Перепились да и угорели от печки, вместе с девками... Садись-ка за стол, касатик, я тебя покормлю с дорожки!
Август, по особенному теплый и безмятежный, был похож на затишье перед грозой. Пережив бедствия и страхи года минувшего, люди выкапывали картошку, сушили на зиму яблоки и перешучивались о грядущем конце света. Что-то ещё из предсказаний Нострадамуса сбудется? “Как же долго я, всё-таки, не был дома”, — думал Холодков, отрывая помеченный двухтысячным годом календарный листок.
“А ведь одна только мама и ждала меня! Рассказывала, все гадалки ей в голос твердили — жив, с подарками вернётся! А вернулся гол, как сокол,подарки в себе принёс...”
Удивительно начиналась для Холодкова его новая жизнь — решил наведаться к старым приятелям, и после третьей стопки человека в петле увидел. В бутылке с водкой. И удушье невероятное почувствовал, аж в глазах потемнело. Через пару дней решил еще раз попробовать — тоже самое!
“В этой жизни, видать, мне больше двух стопок пить заказано. Бережет меня моя зеленоглазая!” Не мог Холодков забыть лесную чародейку. Копал ли картошку, бродил ли по городу в поисках работы, курил ли допоздна на родительском крылечке — и все думал о Ней. Теплые деньки пролетали, похожие один на другой, и новая жизнь казалась пустой и никчемной без Той, которая запала в сердце.
А по ночам Наташка стала сниться. Стоит в дверях, вся в белом, смотрит печально. Съездил Холодков к ней на кладбище — поправил могилку, цветов привез, конфет положил. Сластеной была при жизни! Не забыл еще ее улыбчивое:
“Без шоколадки не являйся”, когда встречался с ней до свадьбы. Но и жили потом неплохо, ссорились, конечно, но не так уж, каккошка с собакой.
“Судьба ей бросить тебя и найти смерть вместе с обидчиком твоим...”
С фотографии смотрела милая девчонка, почти школьница: озорные глаза, ямочки на щеках, кудряшки. Жалел ее Холодков, даже Вадьку жалел почему-то, зашел и к нему на пару минут.
А ночью Наташка опять пришла, но уже не во сне. Цветы в руках держала и конфеты, улыбалась.
— Спасибо, что зла не держишь и простил меня за все, Лешенька.
Холодков подскочил на кровати, сел. В комнате было темно, но от покойницы шел ровный голубоватый свет.
— Ведено мне ключ от твоей третьей жизни передать тебе. Слушай же: с новой луной иди на западную окраину города, отыщи там улицу Мирную и дом на ней № 19. Спросишь Сергея Большакова и скажешь, что пришел от дяди Миши. Там ждут тебя. Запомнил?
Холодков кивнул. Он замерз и стучал зубами — от призрака веяло нездешней стужей.
— Как... Ты там? — только и смог спросить Холодков.
— Плохо мне, Лешенька. Ты простил, да прощение будет, когда ты здесь счастлив останешься. Велика вина моя: знала я, что Вадим тебя живого в лесу закопал, сам пьяный признался мне. Но осталась с ним из-за денег, из-за жизни богатой. И молчала о тебе. Прости меня еще раз. И до встречи.
— Когда?!
— Когда тебе шестьдесят девять будет, если крылья не потеряешь. Живому главное — не потерять крылья. Прощай.
И она вышла. Холодков слышал, как стукнула входная дверь. Шаги на крыльце, скрип калитки. Очухавшись, Холодков включил свет и побежал смотреть дверь — как всегда изнутри накинут крючок. А в окно смеялась убывающая луна, до новолуния осталось несколько дней.

Тихая окраина, пыльные улочки, дом в три окна. Под козырьком — № 19. Цветы в палисаднике, рябина у калитки. Опасаясь собаки, Холодков вошел во двор — было тихо. Простыни на веревках, ведерко с яблоками, цветник. В глубине двора, возле кирпичной кучи, коренастый мужичок лет сорока пяти мешал лопатой раствор -строил гараж. Увидев Холодкова, отложил лопату, не спеша подошел.
— Мне бы Сергея Большакова...
— Я слушаю.
— Я к Вам от дяди Миши.
— А, давненько жду. Обещал Михаил прислать ко мне в бригаду толкового мастерового, непьющего, если найдет... Как вас?
— Алексей.
— Но вот и ладно. Кваску с дороги? -пожав пришедшему руку, хозяин пригласил его в дом.
...Мастерок весело плясал у Холодкова в руках, а Большаков, зорко наблюдая за работой новенького, рассказывал:
— Зарабатываем неплохо, зимой отдыхаем или на внутренней отделке сидим, если объект попадется. Кто лопает и филонит — тех за борт. Ну, короче, все от тебя зависит, а каменщик, я вижу, ты неплохой. Что еще умеешь?
Разговаривая с бригадиром, Холодков силился востребовать свой дар слышать чужие мысли: что за мужик этот Большаков? Но в голове было тихо, ничего не слышалось: бригадир честен.
— ...Лады, Алексей, поживем — увидим. А вон и дамы с базара пожаловали, сейчас обедать будем!
Из-за висевших простыней Холодков не успел как следует разглядеть прошедших к дому женщин.
— Жена с дочкой! Дочка-то, Ленка, тоже у меня в бригаде. Маляр-штукатур, и за поварство сами ей доплачиваем. Где только не были, месяцами, бывает, домой не появляемся. Ну пойдем, бабы сегодня такой борщ сообразили — пальчики оближешь!
Скинув рубашку, Холодков плескался у колонки, а когда выпрямился — застыл: перед ним стояла Хозяйка Леса и держала в руках чистое полотенце. Хрупкая, невысокая, с короткой стрижкой. Джинсовые шорты, сережки в ушах... Царица зеленоглазая!
— Ну чего рот-то раскрыл? — засмеялся Большаков, — Лен, это Алексей, новый человек в бригаде. Помнишь, дядя Миша обещал тебе жениха прислать?
— 3-драсте, — Холодков ошалело смотрел на девушку и рассеянно мял в руках полотенце...

Они засиделись допоздна. Молодой месяц загадочно усмехался из-за старой березы, они отгоняли ветками надоедливых комаров и болтали, словно знакомы были всю жизнь.
“Неужели бывает такое сходство?” — думал Холодков, глядя в милые сердцу глаза. “Неужели это... он?” — собравшись с духом, девушка протянула маленький сверток;
— Твоё?
Холодков развернул и ахнул: Стаськины крутые часы!
— Где ты нашла их?! В лесу?
— Почему в лесу? Ты сам у меня на столе их оставил.
— Только не смейся, я не выдумала, — зеленоглазая поправила наброшенную на плечи джинсовку, махнула веткой.
— Прошлой зимой я своего алкоголика выставила с вещами — достал. А тут дедок чудной живет по-соседству, научил меня как под Рождество на судьбу посмотреть. Слышал, может: “Суженый-ряженый, приходи ко мне ужинать”? Мне интересно стало, а дед Митяй сказал: будешь вызывать, стол на двоих накрой, всех выгони из комнаты и свечи в темноте зажги. И появится за спиной некто, будет через плечо в зеркало глядеться. Надо запомнить его хорошенько и не спугнуть, а как за стол сядет и вещицу какую-нибудь из кармана выложит, тут и кричать — чур сего места! Вещица и останется.
— А ты?
— А я битый час перед зеркалом сидела. Уже хотела все бросить, да тут какая-то бабка в черном промелькнула, а потом и ты показался. Дед сказал: часы береги, вернется за ними хозяин. А тебя я сразу узнала... Чего смеешься, не веришь?
— В том и дело, что верю, — Холодков улыбался и думал о третьем подарке, — я тоже тебя сразу узнал!
— ?
— Я — да не я за твоим столом сидел, ты — да не ты эти часы в лесу незаметно у меня с руки свистнула. Когда с козленком на руках в рассвет уходила. И на полгода назад, в зиму, отправила...
— ???
— Долго рассказывать, суженая-ряженая... выйдешь за меня замуж?! —Холодков подскочил со скамейки и дурашливо упал перед девчонкой на одно колено — молодой, шальной, сероглазый.
— Еще чего, за первого встречного? Я еще посмотрю, что ты за тип такой! —Красавица смеялась, отбиваясь от Холодкова веткой, а в ее изумрудных глазах плясал озорной бесенок.
— Что я за тип?! Наглец, каких ты еще не видела, — хохоча, Холодков сгреб зеленоглазую в объятия. — Зацелую до смерти, пока пощады не запросишь!
— Это мы еще посмотрим, кто пощады просить будет, — ответила она, и на скамейке все стихло.
Тоненький небесный серпик подглядывал за молодыми из-за старой березы и понимал, что именно сейчас началась для Лешки Холодкова его третья жизнь. Словно почувствовав важность момента, одна из звездочек сорвалась с места и камнем полетела вниз: время пошло!


Другие авторы...