РОЖДАЮСЬ ВНОВЬ

(Окончание. Начало см. здесь)

3
Тучи, как покрывалом, затянули и луну и звезды. Пошел косой, с ветром, дождь. На железнодорожных путях работали с фонарями. Сюда Колесников собрал почти все население города. Рябинин работал вместе со всеми, с Колесниковым — после бюро — увиделся только здесь, пытался заговорить, но тот уклонился. Радовала Рябиннна его разворотливость, казалось, он работу всех на станции видел сразу, знает — где, кому и в чем надо помочь, кого куда направить, где, чего не хватаег. Командир подразделения войсковой линейной службы даже поинтересовался у Рябинина:
— Кто этот рыжий у вас?
— Директор!
— М - гу!.. — промычал многозначительно тот. Только к полуночи прошел первый эшелон, он двигался медленно, осторожно, будто нащупывал колесами путь. Усталые, промокшие люди не расходились, им хотелось своими глазами увидеть, что станция ожила. На соседнем — Брянском крупном железнодорожном узле— образовалась «пробка», вскоре эшелоны через Бежгород потекли гуськом.
Стали расходиться. Колесникова Рябнинин не отыскал. Выпросил у военных газету, запрятал ее от дождя за пазуху, направился домой один. Но и дома Колесникова не оказалось. Набросав в печку дров, плеснул керосину, чтобы быстрее разгорелись. Рябинин поставил к огню полный чайник. Придвинул к печке стул, разулся, согревая ноги у тепла, занялся газетой. Полосы пестрели заметками с фронтов: назывались освобожденные советскими войсками города... Присваивались новые имена полкам, дивизиям... Он встал, подошел к столу и записал карандашом на бумажке: «По утрам в столовой — информации». «О выписке газет». «Проследить — почтовое отделение должно быть немедля». Подумал и дописал еще: «Партизаны выпускали листовки. Где та техника? Использовать». «С утра еще раз о школе. Поговорить с Сережкиной матерью, она учительница...» «О комсомоле». Пусть начинают свою работу. И профсоюзам нечего дремать, — он записал: «Профсоюзы».
— Вскипел, — услышал Рябинин и отложил карандаш.
— Где это ты, молодой повеса, гуляешь? Подглядел какую, а?
Колесников не ответил, вытащил из печки чайник и подбросил дров.
Настроение его Рябинин понимал. Утешать не хотелось. Должен сам признать ошибку и извиниться перед Никитой Ивановичем. А вот то, что Колесников — после решения бюро восстанавливать мартен и вагранку — ни словом не возразил, Рябинина радовало. Тут-то и раскрывалось подлинное качество работника: спорил чуть ли не до драки, а когда решили не по его, нашел в себе силы подчиниться коллективному разуму. Такое слабым не под силу. Иной может сыграть в «поддавки», но для этого Колесников слишком прям, чист. Сели пить чай. Все еще размышляя о нем, Рябинин, после молчания, участливо спросил:
— Что у тебя с сердцем?
— И об этом знаете? — недовольно проворчал тот. Рябинин, пожав плечами, признался:
— Полагается.
Колесников долго смотрел в чашку, потом нехотя ответил:
— Компенсированное.
— Ну, вот видишь, нервничать тебе нельзя.
— Торопиться тоже, резких движений никаких... — в тон ему сказал Колесников, все еще глядя в чашку. — Не сердце, примус для дачника, - Отставив чашку, он ушел от .стола, зачем-то стал всовывать еще полено в печку, оно никак не влезало.
— Давай по душам, Андрюша. — Рябинин впервые назвал его так. Взял полено из рук и отложил в сторону. — Видишь ли, во всякой борьбе надо видеть и понимать цели обеих сторон...
— Мне не с кем бороться. Борются с врагами...
— Ас противником? В любом споре обнаруживаются противники. Твоя слабость, что ты видишь цель только своей стороны. Ты не умеешь мысленно побывать в шкуре противника, чтобы понять — чего он хочет? Почему он этого хочет? Надеюсь, признаешь, что ты на бюро оскорбил людей. Имя партизана для них честь! Если хочешь .— клятва! Из них каждый четвертый жизнь отдал, за что? — Колесников уперся глазами в пол. — Люди не идут на лесопилку, и ты видишь только то, что они не идут. А ведь это лишь следствие, дорогой Андрей Егорович. Так загляни поглубже, загляни в причину, пойми, докопайся — в чем она? Тогда для тебя все станет на свое место, тогда ты...
— Вы, партийные работники, всегда говорите правильно, — резко перебил Колесников. — У следствия ищете причину... Устанавливаете взаимосвязь и взаимозависимость... Количество — в качество и прочее. А мне, грешному, надо, чтобы лесопилка выдавала тес, кубометры самых немудреных досок. Тут полезнее не говорить, а брать бревно и распиливать его на доски.
— Что же ты не распиливаешь?! — почти выкрикнул Рябинин, глаза его загорелись, будто он поймал Колесникова с поличным.
Тот, не ожидая такого поворота мысли, растерялся, не хотелось остаться без ответа, но слова нужного, надежного, исчерпывающего не находил. А Рябинин ждал возражения, он не любил, когда большую теорию, по незнанию ее, чуть не в шутку превращают. Намерен был отхлестать сейчас этого «молодца» как следует, чтобы на всю жизнь запомнил, да вовремя рассмотрел всю беспомощность «противника». Смягчился. Отложил до следующего случая — задать такой урок. Повеселел и подвел черту разговору:
— Вот мы с тобой и договорились. Теоретики правильно мыслят, практики правильно поступают, а бревно на доски не распиливается. В чем же дело?
Они оба замолчали. Слышно было, как потрескивают дрова в печке.
— Ложись, спи. Я подожду, пока прогорит. Да и по газете соскучился,.— сказал Рябинин, пристраиваясь опять на стуле к теплу.
— Что хорошего на фронтах? — примиряясь, спросил Колесников.
— Есть — и немало... А теорию, дорогой Андрей Егорович, из нас многие читали и буквы помнят. Вот применить ее в самом простом деле — в своей будничной работе — не можем. А потом удивляемся: откуда у хорошего человека вдруг мозги набекрень?! Как у тебя сегодня на бюро... — Не удержался — всыпал, пусть пошевелит мозгами, хуже не станет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1
Партизанская повариха Варвара Семеновна встала чуть свет. Как и в лесу, она получила с вечера приказ Никиты Ивановича приготовить завтрак поплотнее. «На сколько ртов?» — деловито уточнила. «Полные котлы, — был ответ, — строевой записки не жди, точного учета едоков пока нет».
Вчера Никита Иванович, уйдя от Рябинина, спать не пошел, он разыскал Варвару Семеновну, н они вместе занялись восстановлением хозяйственной службы отряда. Горожанам предстояло длительное время работать, не получая ни зарплаты, ни продовольственных карточек.
К дому, где размещены были одни женщины, свезли все имущество. Бак и два котла вмазали в топки, сделанные из кирпича во дворе. На колесах, вытянув трубу, как жираф шею, тут же стояла походная армейская кухня. Ящики с посудой, мешки и кули с продовольствием — остатки запасов отряда — разместили в погребе.
Петька-мечтатель назначен был дежурным по лагерю. Он просил Варвару Семеновну: «Ты уж не буди рано. Картошку девчата почистят. Дайте мужчинам побыть мужчинами». Она пообещала, но как же не будить, если дрова, наколотые с вечера, намокли под дождем. Крыша сараюшки оказалась чистым решетом, видимо, шрапнелью ее когда-то задело. Придется из поленницы выбирать сухие плахи и колоть, а это дело не женское.
— Подъем! — тихонько сказала Варвара Семеновна женщинам. Они поворочались на нарах, сделанных в два этажа по всему дому, и опять затихли. — Пора, голубушки, пора — Долго еще она ворковала, но никто даже головы не приподнял. — Встать! — скомандовала Варвара Семеновна.— Ишь, разнежились!
«Женская республика», как успели окрестить дом, отведенный для подразделения Варвары Семеновны, ожила. Женщины, известно, обладают удивительной способностью — все сразу говорят и друг друга понимают. Дом загудел ульем.
За Петькой послали гонца — Нюрку Черную, Варвара Семеновна ее — одинокую — к себе взяла. Женщина бойкая, а тут оробела: как войдешь к сонным мужикам в дом? Как они там спят, пес их знает. Да и в котором доме искать Петьку, она спросонок не поняла, но возвращаться и переспрашивать — не в ее характере.
Заглянула в окно первого попавшегося дома, нар не видно. «Значит, тут нет». Перебежала к другому дому, опять прильнула к окну, видны нары, в два этажа, много ног торчат из-под одеял, из-под полушубков. Ноги жилистые, грязные, у иных пальцы, что кочерыжки, .— кривые, друг в друга вмятые, с желваками... На ум навернулись слова из песни — «ноги б ему целовала»... Нюрка брезгливо сплюнула и забарабанила кулаком в окно.
— Петька-мечтдтель у вас? Он дежурный сегодня, чего дрыхнет.
На нарах поднялась волосатая грудь. Нюрка зажмурилась.
— Через три дома от нас ищи, черт бесхвостый, будишь людей, .— услышала в ответ и опрометью бросилась от окна. Отсчитав три дома, подошла к четвертому, в окно заглядывать не стала, постучалась в дверь.
— Кто! — раздался хрип.
—— Петьку-мечтателя ищу.
—— Соскучилась, бедная?
— Недоносок несчастный! Разинь бельмы, утро! Петька — дежурный. — Нюрка никогда не оставалась в долгу на слово.
В дверь высунулся без рубашки, тощий, синий, как ощипанный цыпленок, Петька.
— Чего ты всех булгачишь, красотка?
— Иди на кухню, красавец! Тебя Варвара ожидает с черпаком на оглобле.
Возвращаясь к себе в «женскую республику», Нюрка остро испытывала свое горе, будто кто разбередил свежую рану. Будь муж среди этих мужиков, на этих нарах, счастливее ее и человека бы не было... Вспомнился день, как собирала она его, как провожала в лес с отрядом... В уме каждый миг ожиданий долгих два года... А вот как отряд в город вернулся, об этом и думать не хотелось. Черной ночью казался ей тот день.

2
Вчера, как Колесников оставил Серафиму Егоровну в вагоне одну, она, придя в себя после волнения от неожиданной встречи с братом, холодно, расчетливо продумала, взвесила все обстоятельства и последствия. Не найдя лучшего выхода, решила немедля скрыться. Уйти из города куда попало, лишь бы уйти, чтобы не разрушить, не отяжелить его судьбы. Помешали этому пришедшие на лесопилку женщины. Они сразу окружили ее, как давно знакомую, просили записать на работу, тут же доверительно, запросто раскрывая перед ней свои нужды и надежды. Серафима Егоровна задержалась с ними, хотела быстренько составить список, но выяснилось, что у нее ни бумаги, ни карандаша. Одна женщина вызвалась помочь. Принесла кусок обоев, чернильницу с ручкой и ученическую линейку.
— Я никогда таких списков не составляла, — призналась Серафима Егоровна, не зная и в самом деле, какие сведения необходимо записать.
— Эка мудреность, — сказала сухая, с виду сердитая старуха, теща однорукого сталевара Зайцева. — Отчерти графу для фамилий — имя-отчества. Графу, где указать возраст...
— У женщин про года не спрашивают,— шутливо запротестовала молодуха.
— Адресов у нас, считай, ни у кого нет, —подхватила мордастая женщина.
Пошутили, посудачили, да на том и остановились — записать фамилии, имена и отчества.
К возвращению Колесникова, после спора у мартена, список был готов. Он похвалил Серафиму Егоровну. Велел сделать из обоев тетрадь — инвентарную книгу — и записать в нее все инструменты, которые принесли женщины. Удивительно легко он нашел каждой работнице дело. Одни выпиливали на развалинах полутораметровые бревешки, другие носили их на площадку лесопилки. Сам он размечал карандашом на бревешках, где надо выпилить пазы, расторопно брался за топор, затесывал концы толстых кольев. Вскоре появились первые высокие козлы.
Серафима Егоровна, возясь с «изобретением» инвентарной книги, а потом, обходя всех и записывая, кто какой инструмент принес, почувствовала себя в общем коллективе своим человеком. Все относились к ней приветливо. И самое главное, что у Андрея не возникало ни малейшей настороженности к ней. Ну, табельщица и табельщица. И все-таки потом ночь она не спала. Остаться, не раскрываясь, рядом с ним или уйти? Но она пережила уже самое трудное — первые минуты, первые часы. Пусть ее тайна останется при ней. Зато теперь она не одна, не одинока на белом свете...
Утром вышла на работу.
Дел в конторе невпроворот: люди подходили и подходили, одни заявляли — иду на вагранку, другие — хочу на мартен, третьи с неохотой называли лесопилку. Надо было каждого записать в табель того цеха, в который он идет. Кто принес с собой лопату, кто лом либо молоток, топор, пилу... все это должно быть занесено в инвентарную книгу. Как она ни торопилась, дело продвигалось медленно. Под раскидистыми дубами у вагона образовалась толчея. Мужчины обменивались табаком и анекдотами, в кучке женщин кто-то уже пересказывал, сильно преувеличивая, про утренние страхи Нюрки Черной.
Вдруг все смолкли, расступились, давая дорогу в вагон Никите Ивановичу с Колесниковым.
Серафима Егоровна вспыхнула румянцем.
— Не успеваю, Андрей Егорович, — виновато созналась она.
— За первое утро простят нам эту бюрократию. — Колесников сказал нарочито громко.— Потом учет будем вести по цехам.
Он прошел к своему столу, сбитому из старых досок, положил на него кепку.
Никита Иванович разглядывал Серафиму Егоровну:
— Только теперь узнал про вас.— От испуга она выронила карандаш. Он поднял его с полу.— Благодарю за службу. «Коробочка» та пригодилась нам... — Протянул ей руку.
— Что я слышу, Пелагея Федоровна!.. — заинтересовался Колесников.
— Кадры свои не знаешь, директор,— ответил Никита Иванович.
Столпившиеся у двери вагона стали с любопытством рассматривать ее. Она смешалась от волнения и счастья. Ведь признание участницей в героическом партизанском деле произошло при Андрее. Как ей хотелось сейчас запротестовать: «Никакая я не Пелагея Федоровна, я — Сима! Сима Колесникова!..» Еле справившись с собой, принялась за табеля.
— Работу на вагранке возглавите вы, Никита Иванович. Кого на мартен старшим? — спросил Колесников.
— Зайцева, думаю я.
— Старшим? — раздалось от дверей.— Ни за какие пряники! Начальником цеха — пожалуйста, — шутливо хорохорился однорукий сталевар.
— Зарплаты все равно не будет, какая тебе разница, пусть хоть горшком назовут, — не поняв шутки, обозлилась на него теша — добрая, но известная своей ворчливостью старуха. Она потеряла в войну всех детей, кроме Насти. Зять был ей за сына, и хотелось, чтобы не в последних он ходил.
_ Мне в чинах побыть охота, мать!— Зайцев по - сыновьи обнял ее за плечи...
- Алеха!..— окликнул на перекрестке. Петька-мечтатель.— Просыпаешь с молодой-то женой.
Они коротко, по-мужски, ударили ладонь в ладонь, пошли к заводу вместе.
— Дежурил по лагерю,— жаловался Петька,— а вернее — кухработником столовой состоял. Дрова коли, воду носи... Я уж плясал и пел: «Вари-вари, Варвара, подсыпай Семеновна!..» Пока наконец уломал. Отпустила.
Алеша барахтался в своей беде, и встреча с Петькой его обрадовала:
— Скорее бы уж на фронт, Петька!
— На фронт не на свиданье, не опоздаем.
— Муторно здесь мне.
Петька понимал, что мучает Алешу.
— Плюнь и разотри, — посоветовал он.
— Пробовал. На себя летит, — ответил с тоской Алеша.
Позади них просигналил грузовик. Сошли на обочину, уступая дорогу. Шофер затормозил:
— На лесопилку как проехать?
— Для нас, персональная!— Петька с Алешей встали на подножку машины. От шофера узнали, что везет он оборудование на лесопилку: движок, две пилорамы, продольные пилы...
Указав ему дорогу, Петька с Алешей сошли напротив котельной.
Дядя Володя встретил их ворчливо:
— Помощнички! Расковыряли, что пирог с рыбой, и бросили... На работу с опозданием... Нет, так работать сам не умею и другим не позволю.
Петька с Алешей оправдываться не стали, подхватив инструменты, полезли в котел. Дядя Володя переключился на ремонт динамо-машины. Можно пустить и ее в ход, коль будет пар. Она, правда, маломощна, всего двести пятьдесят киловатт, но свет даст, а главное, заработает токарный станок, который пока приходится вращать вручную.
В паровом котле застучали молотки по склепкам, оглушая дядю Володю...
Зарплату свою Рябинин передал в общий котел, решил питаться наравне со всеми — в столовой Варвары Семеновны.
Пока люди завтракали, он рассказывал о положении на фронтах. Успехи советских войск в эти дни были гигантскими, они всеми фронтами — от Черного моря до Великих Лук — двинулись к Днепру, взломав в разных местах оборону противника, клиньями прорезались на многие километры. Рассказать хотелось обо всем. Выступать пришлось дважды: люди обедали в две смены — ни посуды, ни места в столовой, хоть она и занимала весь двор, на всех сразу не хватало. Теперь все стихло, Рябинин остался один.
— Роман Владимирович, добавлю,— подошла к нему с полным черпаком Варвара Семеновна.
— Спасибо, с этим не справляюсь.
— Аль невкусно?— расстроилась она.
— Ну, добавь,— согласился и пожалел: весь черпак каши был опрокинут ему в тарелку. Нюрка убирала со столов посуду.
— Роман Владимирович,— подсела она,— скоро ли война-то кончится?
— Левитан объявит,— улыбнулся он и сразу нашел к ней дело.— Поручение тебе есть от бюро.
— А что?..— испугалась Нюрка.— Что я умею?..
— Как член бюро, самая молодая, энергичная... Комсомолом займись.
Нюрка задумалась и сказала:
— У партизан была комсомольская рота... Секретарем был Низкий, но он ранен, в больнице лежит. — Ну, что ж... Основа организации есть — эта рота. Остальных на учет возьми. Договорились?— Нюрка нерешительно кивнула.— Принеси-ка чайку покрепче, запьем твое выдвижение на комсомольского вожака. Нюрка быстро вернулась с чаем:
— Хоть бы приблизительно знать, когда она, проклятая, кончится, все бы легче стало.
Рябинин молчал, понимая, как надоела людям война. Но сказать хоть что-то Нюрке надо было.
- Партизанскую рацию установим здесь, чтоб сама Москва говорила, — ответил он.
Из столовой Рябинин пошел на завод. По пути завернул в котельную: не покидала его задумка с гудком. Заговорит гудок, подымется на ноги вся округа. А люди здесь мастеровые, у каждого какой-ннкакой ииструментишко хранится... Пришло ему на ум — а что, если из городских развалин добывать арматуру, тонкие трубы, и делать из них кровати для госпиталей. «Надо эту мысль подкинуть Колесникову».
Дядя Володя, вращая привод вручную, вытачивал на токарном станке какую-то деталь.
— Покрути-ка малость, секретарь, — обратился он к Рябинину. — Парней от котла отрывать жалко, а у одного рук не хватает. Мне только бы фрезочку проточить. Минутное дело.
Рябинин взялся.
— Повеселее, повеселее... — подгонял его дядя Володя.
— Когда котел будет? — спросил Рябинин.
— Сам во сне его вижу. Будь котел, не вертел бы ты эту «бандуру» руками.
Фрезку на втулке выточили.
— Вот чего я откопал. — Дядя Володя показал на динамо-машину. — Для движка водопроводный насос думаю приспособить. — Он стал примерять втулку. — Пар только и нужен. Тогда вся механика эта у нас закрутится.
Вокруг дяди Володи разложены сотни деталей, железок каких-то, крючков, и во всем угадывался четкий порядок. Рябинин всегда испытывал уважение к умельцам, но то, что сейчас задумано бежгородцами, походило на сказку. Из ничего должно было возникнуть настоящее производство. И верилось и не верилось. Тем не менее решение горком принял, отвечать теперь за все ему. И тут он посочувствовал и простил наркому. Тому, конечно, нельзя так, он — лицо государственное, хочешь завод — дай все до последней гайки, что называется — до последней пуговицы. Да чтобы все по ГОСТу, по расчетам, официально. А у такого вот дяди Володи свои расчеты, ему не столь важно, на каком станке и как он выточил фрезочку, важно, что выточил, что она теперь есть, и такая, какая нужна. Ему важен результат. Будет у него и насос вместо движка работать. Заставит он и бросовый котел пар давать. Всматриваясь в умелые руки дяди Володи, в то, с какой внутренней собранностью и наполненностью все это делается, Рябинин подумал:
«Нет, неправда, не в руках у него кипит, в душе. Он творит, ищет, как любой художник».
Дядя Володя, давно забыв о Рябинине, сосредоточенно работал, подгоняя напильником деталь. Его белый пушок выбился из-под кепчонки и, топорщась, напоминал что-то детское.
Рябинин не стал его отвлекать, пошел узнать, как начались дела на вагранке. Никита Иванович, не останавливаясь с ним, поздоровался и опять, задрав голову. объяснял кому-то вверху, как повыгоднее обрубить край полуразрушенной печи. Потом он подхватил большой деревянный молот и, размахиваясь, стал выпрямлять лист помятого толстого железа.
— Куда глину? — спросили двое рабочих, сгибаясь под тяжестью носилок.
Никита Иванович, не отрываясь от дела, распорядился.
Сыпалась кирпичная крошка с печи, желтым облаком поднималась над полом пыль. Гремел без умолку деревянный молот. Плыли вереницы носилок с огнеупорной глиной. Группа строителей расчищала площадку, чтобы начать кладку стен.
С приподнятым чувством уверенности уходил Рябинин от чугунолитейщиков. Вчерашние мечты обрели плоть и кровь. Рябинину захотелось увидеть теперь Колесникова, как он? Если по горячке тоже ухватится за молот... Для руководителя коллектива этого мало, мало уметь работать самому, необходимо опережать движение дел, предвидеть все возможные на пути зигзаги. К тому же, работы начали без ранее подсчитанных смет, без налаженного соответствующего снабжения материалами — все на глазок. Зародилась тревога. Ничего оформленного — сплошная стихия. И люди без зарплаты, вроде бы каждый от себя — хочу работаю, хочу брошу. Накричи на кого Колесников, потребуй соблюдать необходимую формальность, иной плюнет и уйдет... Размышляя, оценивая реальность обстановки, Рябинин заторопился, надо немедленно найти Колесникова и строго предупредить, чтобы был сдержан в обращении с людьми, чего бы это ему ни стоило.
У мартеновского блока люди разбрелись по кучкам — одни на травке прилегли, другие в кружок сбились за разговорами, кто бродил по развалинам без цели, разглядывая груды разбитого камня, изуродованные металлические фермы, балки. Суетился один Зайцев, бранясь на все лады:
— Взять дрын сырой да вдоль хребта... чтобы рубаха на спине раздалась,..
— В чем дело? — остановил его Рябнинин.
— Филаткин не пришел, Роман Владимирович. Стоим, как обворованные. Отказываюсь быть начальником. На хрена сдались мне такие валенки.
Их обступили.
На ворохе разбитых кирпичей показался Колесников. Он чуть не бежал, глаза от злобы косили, лицо налилось синевой. Не разглядев, что здесь Рябинин, начал кричать на Зайцева:
— Почему у тебя люди ворон ловят? Не можешь работать — уйди к чертовой матери, уступи место другому, кто может...
Зайцев оробел:
— Филаткин подвох устроил...
— Как? Какой подвох?... — Колесников увидел вдали Филаткина. — Что ты мне заливаешь, вон он, твой Филаткин... — Тут только Колесников увидел Рябинина. Смутился, что опять грубил.
Рябинин сделал вид, будто ничего не заметил. Спросил:
— Видимо, на первой печи работы начнете?
— А кто его знает, какую Филаткин выберет. В том и гвоздь, — ответил Зайцев. Но Рябинин возразил:
— Мостовой кран дальше первой печи, как видите, не пройдет, фермы опорных конструкций изуродованы. — К Колесникову: — С ремонтом крана решил? Работа большая. А люди вроде и дел себе без Филаткина не нашли.
Колесников проглотил упрек, сдержанно ответил:
— Ремонт крана начнем, Роман Владимирович. — А на языке вертелось: «Это тебе не теория, а практика. Вот без одного Филаткина и сели».
Филаткин шел, опираясь на березовый костыль. Он смотрел далеко перед собой, не мигая, словно собирался чихнуть. Ни с кем не остановился, ничего не говоря, полез в густую заросль лебеды, рассекая себе путь костылем. Нагнулся, набрал пригоршню земли, стал разглядывать ее, поднося к носу, будто близорукий. К нему подошли.
— Хромистая руда. Она всегда здесь и хранилась. — Филаткин высыпал руду на заросший бурьяном бугорок. — Голуби, раздобудьте грохот либо сетку какую, руду эту просеять надо от мусора.
Колесников взглянул на Зайцева.
— Раз плюнуть, Андрей Егорович...
— Плюнуть придется не раз, тетеря, — оборвал его Филаткин. — В тех вон посудинах, — он показал на груду стеклянных бутылей в сгнивших пестерях, — кислота была. На донышке остатки в каждой есть, я смотрел. По капельке собрать всю.
— Считай, сделано, — скороговоркой согласился Зайцев.
— Магнезитовый кирпич при охлаждении печей в порошок обратился. Порошка этого собери. Вот и вся заготовка. Из этой кутерьмы завернем раствор погуще — вроде крутого теста.
— И больше ничего? — удивился Колесников.
— Потом об остальном, Егорыч, — ответил Филаткин. — Пока этот материал заготавливают, я за корпус печи возьмусь. Людей давай побольше, чтобы кирпича из развалин добыть.
— За людьми к начальнику цеха товарищу Зайцеву обратитесь. — Колесников не знал, верить или не верить в затею Филаткина. Уж больно просто все. Придется самому глаз не спускать с этого участка, подумал он. Ругать Филаткина за опоздание расхотелось. Ну, уж в другой раз попадется... А злости все равно не было. Его самого захватил масштаб. Теперь только поворачивайся, успевай подкидывать дров в горнило, а их четыре: котельная, вагранка, мартен и лесопилка. Колесников до страсти любил производственную суету, всегда загорался, чувствовал себя легко и свободно, дела решал смело, с ходу.
- Когда Зайцев увел с собой рабочих и они с Рябининым остались вдвоем, Колесников ждал укора, но тот спросил:
— На лесопилке у тебя как?
Колесников оживился, что гроза миновала:
— Из Москвы груз пришел — две пилорамы, движок...
Они пошли на лесопилку. Рябинина захватило раздумье о чудаковатом, на первый взгляд, Филаткине. Дело не в том, что он знал, где руда, порошок, кислота. Перед Рябининым в живом виде была разгадка той веры в возможное бескорыстие человека, высказанное еще Лениным в «Великом почине» — о субботниках. Но тут не субботник, не разовая вспышка, печник Филаткин годы вглядывался, вдумывался, сравнивая, пробуя и проверяя, чтобы затем решиться на свой «експеримент», рискуя головой... Какая корысть, выгода какая ему or этого? Виделись одновременно два Филаткина: один приходил, как и все, вовремя на работу, честно трудился. за заработок, другой Филаткин — кропотливо приглядывался, примерял, мучительно искал, не ожидая ничего взамен. «Нет, эти люди не бросят дело на полдороге», — пришел к выводу он, избавляясь от той тревожной мысли, будто без зарплаты — ни дисциплины настоящей, ни требовательности не предъявишь. И тут вспомнил, как Колесников накричал на Зайцева:
— Ты все же посдержаннее себя веди. Орёшь...
Колесников не ответил, но подумал: «Много ты понимаешь, философ. Не взвинтись сам — и других с холодными носами оставишь». Он верил в безграничную силу людей. Всегда помнил слова отца: «В людскую возможность поверь...» Но ведь чтобы сверх меры прыгнуть, сверх меры и загореться надо.

В начало раздела "Рождение области"