ДЕСНА - КРАСАВИЦА

(Окончание. Начало см. здесь)

ТРУБЧЕВСКИЙ РАЙОН

Это было на грани мистики. Петро сказал:
— Сейчас он появится... И как привяжется, так и будет следовать за нами. Эх, и намозолит он нам глаза! Ну, смотрите, вот он...
Мы посмотрели на закопченный палец Петро, — после завтрака он чистил песком котелки, а жирная сажа отходит не вдруг, — потом перевели взгляды туда, куда он указывал. Воображаемая линия, соединявшая две точки, была равна примерно полутора километрам. В конце ее на горе, на окраине большого села, возвышалось мощное, устремленное вверх здание с полуразрушенным шпилем. Видать, бог давно лишил его могучего своего покровительства: не посвечивал на солнце крест, пролеты звонницы зияли насквозь, лишенные колоколов. Здание разрушалось.
— Это и есть Челнский монастырь, — пояснил Петро. — В смысле богослужения он бездействен, но зато очень активен в том смысле, чтобы морочить головы путешественникам... Часа два будет бегать вокруг нас!
Мы еще не видали бегающих монастырей и потому к чрезвычайному сообщению Петро отнеслись скептически. Куда ему, такому дряхлому, бегать, когда впору, как говорится, ноги волочить!..
Когда мы увидели Челнский монастырь, он находился прямо перед нами. Потом он исчез за кустами и появился справа. Через двадцать минут он стоял слева в пятне облачной тени. Затем мы увидели его позади, снова справа, впереди, слева... Он бегал! Временами он исчезал за прибрежными кустами и лозами, и нам уже начинало казаться, что мы отвязались от него, но проходило несколько минут, и он появлялся снова. Прошел час, монастырь все еще крутился вокруг нас. Петро злорадствовал:
— Нет, он так просто не отпустит... Это говорил вам я, а вы уже знаете, что мое слово — железо!
— То, из которого сделан бензобак? — съязвил Сашка.
— Что бензобак!.. Я вам чудо являю, а вы к мелочам придираетесь... Хо-хо, он еще покажет вам!
Прошло еще минут двадцать. Моторист плюнул с досады:
— Плывем мы или не плывем? Мотор работает, за кормой бурун, а если верить визуальному наблюдению — крутимся на месте, как, прости господи, глумная овца!..
Происшествие с монастырем стало предметом острот и веселья. Однако капитан, как бы ущемленный тем, что легкомыслие монастыря умаляет его авторитет, достал карту и окунул тайну монастыря в ледяную воду прозы:
— Десна вихляет, — объявил он. — Посмотрите, какие спирали выписывает...
Мы взглянули на карту. Там лежал голубой серпантин, как бы скрученный огневым весельем вальса. Это играла. река.
Солнце уже клонилось к закату. За селом, за полуразрушенным монастырем в жарком воздухе дрожала золотистая пыль. На столбах-вехах, обозначавших повороты реки, чернели вороны и ястребы, бесшумно нырявшие в рощи при нашем приближении. Тень от берега все чаще накрывала воду. Перебивая, перешибая все другие запахи, хлынул густой, вечно волнующий аромат увядающих трав.
— Сено — в рядах! — воскликнул Витька.
— Где?
— Слышу, пахнет...
— С таким нюхом тебя только по следу зайца пускать, — резюмировал Андрей Пантелеевич. — Не лови ворон, лево руля!
— Есть лево руля! — повторил Витька.
Проехали поворот, еще поворот — и увидели странную картину: на берегу, наклонно по откосу, лежали обсохшие давным-давно плоты. Между белыми, похожими на гигантские кости, стволами березы пробивались метровые травы с красноватыми и желтыми цветами. Это была бесхозяйственность руководителей комбината, но мы восприняли ее в чисто лирическом плане — казалось, это лежит рать великанов, погибших в неравном бою. И долго им, лесным великанам, лежать здесь: до большого осеннего подъема воды, если он будет, а то и до весны. Тогда, обрывая тросы и взбивая винтами облака пены, будут их дергать буксиры, будут переругиваться мотористы и сплавщики... И в конце концов, черт ее знает, что получится из этой промокшей до костей древесины!
Не желая ночевать вблизи этого массового захоронения, как говорят археологи, мы вернулись на полкилометра назад, туда, где пахло сеном, и остановились на ночлег.
В пламени заката, черный на розовом, перед нами все еще маячил Челнский монастырь, как будто хотел сказать:
«Ну что — взяли?»

Но всему приходит конец. Отвязались, наконец, мы от монастыря. Плывем и плывем вперед. Кто не знает среднего течения Десны, тому трудно представить ее затканный цветами и лозами луговой простор, густую синеву лесов по левому краю трехкилометровой поймы и меловые кручи, возносящиеся, будто кучевые облака, по правому берегу. Оттуда спадает порывами теплый полевой ветер, под ним на миг засеребрится и засверкает изнанка ивняка, дрогнет и пойдет волной камыш, побежит по реке синяя полоска ряби...
Под такой кручей нас застало утро. Уже четыре дня мы плыли в низовья, крутились в бесчисленных излучинах и протоках. На реке, сильно помелевшей, было не очень людно, лишь иногда мы обгоняли плот или нас обгонял маленький буксир с плоскодонной баржей. Как и чем жил в эти дни мир, мы не знали, и от этого становилось не по себе. Накануне вечером мы уже в полной темноте пристали в омуте под кручей. Теперь, оставив моториста возиться с техникой и варить завтрак, мы втроем поднимались в село за информацией.
В правлении колхоза, состоявшем из одной большой комнаты с двумя столами и десятком самодельных табуретов, ветер тихонько постукивал ставней, мешая окончательно погрузиться в сон щуплому деду с розовой лысиной и редкой рыжей бородкой. Видать, он уже не раз падал жертвой дремотного томления, и только ставня деликатно напоминала ему о служебных обязанностях. Нас он встретил недружелюбным взглядом, силясь разгадать, что мы за люди и чего ради пожаловали, да еще пешком. Ясно было, что мы не «начальство», оно ездит по району на машинах.
— Нету, никого нету, — объявил он, едва ответив кивком на приветствие. — Счетовод в район уехал, а председатель в поле, раньше вечера быть не обещался. Так что если какие дела — просим прощения...
— Да нам бы газет достать или радио послушать. Люди мы проезжие, и председателя беспокоить ни к чему.
~ Вишь ты, какая беда, — подобрел дед, — а ведь газеты он, поди, с собой забрал, по бригадам раздавать будет. Это уж у него привычка такая.
— Выходит, дед, живешь, а не знаешь, что на свете делается?
— А и живу... Столько мне и свету того осталось, на девятый десяток повалило! Серьезное случись — скажут, а во все дела вникать не по силам. Да вам бы вот что сделать: Мушкина, Кузьму Ивановича, отыскать — тому и областную и московскую печать носят. Человек такой, что поговорить любит, и так, думаю, дома застанете, с утра был. Непременно к нему вам надо завернуть!..
Пошли искать Мушкина. Но в хате, почти еще новой, построенной едва не в прошлом году и потому не обрамленной ни традиционным заборчиком, ни палисадником с вишнями и подсолнухом, хозяина не было. Мальчишка лет девяти, с выгоревшим белесым чубиком, оторвавшись от книжки, сказал, что отец собирался зайти в кузницу, это недалеко. И правда, за купой ракит слышался звон железа и вился синеватый дымок. Однако Мушкина не было и там. Кузнец с деревянной ногой, мрачноватый мужчина в брезентовом прожженном фартуке и с замасленной кепкой на копне черных волос, усмехнулся:
— А, этот самый... Неприспособленный! Черт его какой найдет с его характером; носится, подлетывает туда-сюда. Три дня назад просил скобы сделать к нынешнему утру, сказал — до зарезу нужны. Вон они, эти скобы, а его и слыхом не слыхать. И не советую искать, только ноги зря прибьете...
Между тем день разгорался как следует, от проходящих машин полыхало горячей пылью, тени от деревьев укорачивались да укорачивались, убираясь с улицы за плетни и заборы, в лопухи и крапиву. Хоть и было досадно, а ничего не оставалось, как идти к лодке.
Мы уже позавтракали и допивали чай, когда сверху послышался лай собачонки, зашуршали камни, и по меловой тропинке не сошел, а съехал, как на лыжах, круглый, упитанный и на редкость белобрысый мужчина. Лицо у него было розовое и рябоватое, ворот коричневой гимнастерки расстегнут, сапоги в гармошку.
— Искали? — спросил он. — Я и есть товарищ Мушкин.
— Чай пить с нами, Кузьма Иванович.
— Чай не водка, много не выпьешь, — пошутил он. — А я и водки, между прочим, не пью. Так что спасибо на добром слове.
Мы объяснили ему наше положение. Он сокрушенно вздохнул:
— Ситуацию понимаю очень хорошо, сам без газет не живу. А только помочь нечем: вчерашние у меня на пасеке, а сегодня еще не приносили, разве что изложить в соответствии с ТАССом? Если не возражаете, это можно в лодке сделать, мне километра четыре книзу, на пасеку...
Мы согласились. Мушкин прогнал домой собачонку. Уложив вещи, пустили лодку по течению, не заводя мотора. И Кузьма Иванович действительно довольно подробно и точно, то и дело щеголяя типично газетными оборотами, рассказал нам обо всем, что было интересного в международной информации, включая приезды и отъезды всевозможных делегаций. Мы спросили, что нового по стране. Замялся.
— Этого я не читаю, — сказал он. — Это проблемы. Что интересного? Про машины пишут, про сев, про агитацию... Это я сам кругом вижу. А там простор для мысли, полет...
— Какой же там простор? Тоже проблемы...
— Ну, не скажите! Как же это так — какой простор? Там конгрессы, страны разные, столицы... масштаб! Иной раз прочитаешь про какой-нибудь город, а сам и не знаешь даже, где он находится. Не знаешь, а он все-таки есть, существует! Мечтаешь, думаешь... Случается, пока выяснишь, человек десять приезжих опросишь, а то у мальчишки всю географию проштудируешь. Значит, побуждение для мысли... Нет, это вы зря — какой простор!
— Какую же вы газету читаете?
— Все читаю. И «Правду», и когда «Известия» достаю — тоже читаю, и областную нашу. Все перечитываю. Бывает, и времени в обрез, а успеваю...
— Да постойте, зачем же все читать, если только международную информацию, ведь во всех одно и то же.
— Что ж из того, что одно и то же? Оно верно, то же самое, да ведь разными буквами напечатано! И очень даже, скажу вам, любопытно получается — одно и то же, а буквы разные, так оно вроде как бы и новое...
Мы, подозрительно косились: шутит, что ли, этот Мушкин? Нет, ничего. Сидит на банке сытый, серьезный, «ракету» курит. По виду сойдет и за бухгалтера, и за бригадира, и за сельского киномеханика, и за шофера, как и большинство из тех, с кем мы встречались ночью у костров, на дневных стоянках и в селах.
— А жизнь как, Кузьма Иванович? — поинтересовался моторист. — Налаживается?
— Не налаживается, — вздохнул Мушкин. — Вот уже четвертый год судьба моя под горку катится и остановки ей нету... И начитанность имеется, и речь, если оценить по совести, могу сказать лучше нашего председателя. Но катится и катится... Кадры подножку ставят!
Он вздохнул еще раз, и снова при этих горьких словах на его лице не отразилось ничего, кроме благодушия и довольства человека, который сытно позавтракал и ничего плохого для себя не ожидает. И если даже его судьба, как он выразился, «катилась под горку», то, видать, горка эта была довольно мягкая и покатая... Для большего удобства он облокотился на свернутый парус, попыхивая папироской и щуря рыжеватые ресницы, удовлетворенно поглядывал вокруг, река на плесах пылала синим серебром, с заливчиков, перевертывая листы кувшинок, срывались и уносились на озера дикие утки, могучие дубы-одиночки склонялись с обрывов над омутами, словно раздумывая: не искупаться ли? Иногда к самой реке выдвигался первенец-стог, причесанный, как подросток с пятерками по поведению. Десна, словно играя, выписывала плавные колена и огромный, сияющий, с беспредельным горизонтом мир медленно поворачивался вокруг лодки, решили купаться, и весь наш экипаж выбросился на плесе за борт, только Мушкин одиноко блаженствовал в лодке, все более заваливаясь на брезент палатки.
— Отчего ж не купаетесь? — спросил у него моторист, когда выбрались из реки. — Вон Петро наш утверждает, что вода на грани кипения...
— С партизанских времен не люблю, — пояснил Мушкин - в полыньи проваливался, летом два раза немцы автоматами, как Чапаева, ко дну пускали. На семь лет воды наглотался. Теперь чуть в речку — оторопь берет. Один раз вон там, видите, где Сорок Будильников, — так меня там даже на рядне откачивали...
— Что это — Сорок Будильников? Село, что ли? Чудно!
— Нет, село Марково, колхоз «Луч», а это так, прозвище.
— Не слыхали, — сознались мы. — Пятихатка есть, знаем, еще в Сибири — Степан Ерофеич. А такого — не слыхали.
Мушкин, оживившись, даже приподнялся.
— Это ж какая история!.. Лет пять назад, что ли, привезли в марковский магазин будильники. Новые, блестящие, и цены по карману, не кусаются, А по тем временам достать их было трудновато. Ну, пока до наших соседних сел слух дошел, марковцы накинулись и расхватали почти все: на сорок дворов — сорок будильников. Звон же у этих будильников, скажу вам, такой, что с непривычки нервы не выдерживают, люди с кроватей падают. И пошло у них дело полным ходом! Только бабку Арину Латышиху не брала эта техника—старуха уже совсем дряхлая и глухая была, померла в прошлом году. Птицы, которые в селе были — соловьи, скажем, и прочие — не выдержали трезвона, в наши сады перекочевали!.. Так вот, будильники-то работали исправно, а дела у колхоза — из рук вон. Мы вот коммунизм осмысливаем, а им так и до социализма еще было семь верст и все лесом... Главное, с председателями осечки получались: один в водку втянулся и, вместо того чтобы генеральную линию держать, совсем завихлял и чуть под суд не угодил; другой водки в рот не брал, но масштаба мысли не имел, все по мелочам усердствовал. Мы понемногу поднимаемся, а марковцы все на месте топчутся, будто глину месят. Из района к ним чуть не каждую неделю ездили, из области бывали — наставляли на путь, а что сделаешь? Будильники звонят, а председательские кадры ни с места... Как они там дальше управляться будут, того не знаю. А прозвище так и осталось — Сорок Будильников. Заработать-то его легко, смыть трудно, как печать в паспорте, что ли...
— А как же с подножкой? — переспросил моторист.
— Это о чем же? — не понял Мушкин.
— Ну, с кадрами, которые ножку подставляют...
— А, с теми... Да что ж? Вытесняют! После войны вернулся из партизанского отряда, женился, в правление выбрали. Два года работал, а на третий лишили доверия, говорят — инициативы нет. Видали? А инициативу, так я полагаю, председатель должен иметь, я исполнитель... ну, не переизбрали, короче говоря. На счетоводство пошел. Сижу костяшками щелкаю, учет веду, растрат нет, просчетов нет, должность уважаемая... Вдруг — стоп: учет, говорят, усложнился, не соответствую специальности. Оно и правда трудновато: машины появились, стройки начались, с машинно-тракторной расчеты-перерасчеты. учиться, дескать, надо было. А когда учиться, если едва газеты успевал прочитывать? Посадили Сеньку Воскобойникова: десятилетку кончил, на курсах побывал, новые кадры, значит... А меня — кладовщиком. Тоже должность ничего, почетная. Ну, через год клинья опять же подбили: характер, говорят, чересчур покладистый, социалистической требовательности нет. Оно, правду сказать, было такое дело, подсунули сырое зерно, а оно возьми и спекись... Кума бригадиром работала, баба дошлая и хитрая, дай ей бог здоровья — зубы заговорила, черт, факт налицо? Налицо. Посадили Сашку Чернорученкова, тоже из молодых. Ничего, пока справляется... а меня в помощники к пасечнику. Что ж, на пасеке, и то сказать, интересно, однакож почет ведь не тот, верно? Вот и -говорю — новые кадры выбивают...
— А вот дом у вас почти новый, значит ничего дела...
— Дом — это от жены, работящая, ее теперь, в правление выбрали. Хорошо — догадался сразу, как из партизан пришел, жениться. Потом и не пошла бы: девушка хорошая, а через год из армии, из-под Берлина, орлы вернулись — медали, ордена... Ну, я опередил, однако! Жена-то, конечно, говорит, что рассуждения мои глупые, да ведь теперь-то что скажешь, когда дети пошли и гнездо свили, а тогда еще неизвестно, как повернулось бы.
— Что ж дальше-то? Все под гору?
— Пока на пасеке задержусь, а там видно будет... Парторганизация у нас в колхозе слабая, вот что жалко, а то, может быть, показал бы я себя по-настоящему.
— А вы в партии, что ли?
— Нет, не вступал, — покачал головой Мушкин. — Не собрался...
— Так, позвольте, при чем тут парторганизация: что она вас, нянчить будет? — спросил раздраженно моторист. — Вот уж не понимаю...
— А отчего не понять? Где партийная организация крепкая, там и беспартийный не без призора... Объяснят, вовлекут... доверие окажут. Известно как! Осевая линия жизни... все знаем. А я так думаю: у нас партийная организация слабая, хотя в газете ее недавно хвалили.
— Ага, значит, читаете и вторую полосу? — съязвил моторист.
— Такой уж случай... тут нельзя.
Излучина реки подошла почти к самому лесу. За полоской луга начинался мелкий кудрявый дубняк, дальше светлел березовый мысок, и уже за ним, сначала редкие, а потом все гуще, поднимались к небу мачтовые сосны. Мушкин попросил причалить, и лодка мягко притерлась носом к светло-желтому песку.
— Тут и наша пасека, — показал в сторону дубняка Мушкин. — раздолье! А может, зайдете, у заведующего пасеки свежего медку поспрошаете?
Мы сказали, что, пожалуй, обойдемся без меда. Мушкин еще что-то рассказывал о линях, которыми набиты озера, и о «пропасти разнопородной утки», но мы стали прощаться и отчалили. Пока лодка не скрылась за поворотом, он стоял на берегу, курил и молча смотрел нам вслед. Солнце поднималось все выше, река сверкала все ослепительнее, подул, колыхнул кусты ветер. Не заводя мотора, мы плыли по течению, и скоро и меловые кручи, под которыми мы ночевали, и село со смешным прозванием Сорок Будильников, и лесок с пасекой остались позади и словно утонули в прозрачной синеве дня. А навстречу из-под солнца плыли новые кручи, села на холмах, дубы, березовые и сосновые опушки, и над всем этим витал, все это обнимал и пропитывал густой, пряный, домовитый запах хлебов и трав, да отовсюду, с лугов и полей, даже из самого дальнего далека, доносилось ровное биение моторов.

Спросите бакенщика
При путешествии по реке часто возникают различные вопросы, даже если у вас есть карта. Есть ли в этом селе магазин? Где можно достать свежие овощи? Где лучше остановиться на ночевку, чтобы иметь хорошую рыбную ловлю и охоту?.. Ваше справочное бюро — бакенщик. Они, бакенщики, бывают старые, и молодые, веселые и суровые. Но знают они все: сколько километров по фарватеру до ближайшего пункта, какие впереди мосты — наплавные или на баркасах, каковы председатели в ближайших колхозах, где какая рыба клюет, где поставить сеть или затянуть бредень, в какой дом зайти за молоком, а в какой — за огурцами, где есть машинно-тракторная станция на случай ремонта мотора, можно ли достать в магазине блесны, какие песни поют и какие легенды рассказывают в этой местности. Уважайте бакенщика, не забудьте с ним приветливо поздороваться—- он лучший друг путешествующих по воде!

Забыть вчерашнее невозможно. Сизая туча налетела, клубясь и кидая молнии. Хлестнул кратковременный, пересеченный солнечными лучами ливень, а потом впереди нас размахнулась двойная радуга, яркая-яркая, и мы въехали в нее, словно в страну неизведанного. Радуга была преддверием в Украину. А сизая туча, как сыгравший свою роль деятель, сошла со сцены.
Показался железнодорожный мост, видимо не очень давно построенный заново: между каменными устоями, держащими на себе переплетенную махину металла, торчали из воды почерневшие деревянные сваи.
Мост Через Десну — граница между РСФСР и Украиной.
Украина! Не отделяет тебя от россии полосатый столб. Лишь мысленно существует красная черта, нанесенная на карту, а на самом деле дорогой до боли пейзаж России переходит незаметно в твой пейзаж. Не так ли и дружба двух великих народов, русского и украинского? Не имеет она границ, широка и едина, как земля, на которой живут эти народы, работают, строят свое счастье, а если необходимо, плечом к плечу встают на защиту друг друга, на защиту Отечества!
Когда проплывали под мостом, то над нами, грохоча и пофыркивая, проходил пассажирский поезд... Невольно с языка сорвалось веселое предположение, что на мосту один рельс в колее русский, другой — украинский, а поезд — общий...
Украина встретила нас светлым месяцем над темными стогами сена и притихшими рыболовами, протянувшими руки к согнутым удилищам над розовеющей водой.
река несет на себе караваны плотов. На плотах дымят костры. В крепко скрученных рядах бревен плывут на Украину будущие дома и домашние пристройки.
И кажется, что за прибрежными ракитами вот-вот забелеют стены хат, замаскированные вишеньем, подсолнухами и пирамидальными тополями.
Здравствуй, Украина, здравствуй, родная сестра!..

В начало раздела "Рождение области"