В. АНДРЕЕВ

ГЛАВЫ ИЗ ПОВЕСТИ "НАРОДНАЯ ВОЙНА"

Автор книги "Народная война" В. Андреев - боевой офицер, с 1941 года участник партизанского движения на Брянщине, прошедший путь от бойца - окруженца до начальника штаба партизанского движения и 4-го Украинского фронта. Книга основана на личных воспоминаниях автора.
Для современного читателя книга интересна прежде всего объективным, лишенным романтизации, описанием партизанской жизни и боевых действий, показом реальных трудностей и просчетов. Во многом это объясняется тем, что В.Андреев вступил в войну уже в зрелом возрасте, а в предвоенные годы преподавал историю в военных учебных заведениях. Поскольку книга была написана вскоре после войны, то оценка политической работы и роли отдельных исторических личностей отражает представления людей конца 40-х - начала 50-х годов.
Текст глав приводится по изданию повести "Народная война" 1952 года с незначительными сокращениями, не имеющими непосредственного отношения к истории партизанского движения

ДЕД АНДРИЙ

Вскоре мы встретили трех товарищей, с которыми наши интересы во всем совпали, если не считать отдельных размолвок с горячим и вспыльчивым старшим лейтенантом. Это был Катериненко. бывший командир роты батальона охраны штаба нашей армии. Сблизили нас, таким образом, и узы родства по армии. Катериненко оказался предприимчивым человеком, на дело шел не задумываясь. Нужно ли было пробраться в деревню, или развести на ветру костер - всё делал он быстро, но когда терпел неудачу, то горячился до бешенства и без умолку бранился по-солдатски, перебирая по очереди всех святых. Был он худощав и поэтому казался очень высоким. Длинным ногам его ни в одной скирде нехватало места, они всегда торчали и демаскировали нашу группу. Второй, Ванюша Воскресенский, сержант из того же батальона охраны, где он командовал отделением, был хорошим пулеметчиком, чем особенно гордился, когда вспоминал о делах минувших дней. Теперь же Воскресенский имел лишь один наган с семью патронами; это его очень огорчало.
- Разве это оружие? Так себе - пугач, - говорил он. Воскресенский был небольшого роста, но сколочен плотно. Невысокий рост и моложавое лицо дали нам основание называть его уменьшительно - Ванюша, хотя Воскресенскому перевалило за 30 лет. В нашей группе Ванюша слыл мастером на все руки: он легко добывал продовольствие, приспосабливал немецкую каску для варки картошки, был незаменимым разведчиком. Совсем иным оказался третий товарищ, молодой двадцатичетырехлетний солдат Остап. Родом он происходил из той местности, по которой мы блуждали, его родное село находилось в двенадцати километрах от Ромнов. Вместе с нами Остап прошел по его околице, но зайти в село, чтобы навестить старушку мать и братьев, категорически отказался.
- Пока немцы на Украине, дома мне делать нечего, - говорил он. Поведение Остапа свидетельствовало о его преданности Родине.
В своей части Остап был хорошим бойцом, но вот в новых, ранее не испытанных условиях он оказался беспомощным человеком, не способным себе добыть даже куска хлеба, а в минуты крайней опасности Остап просто цепенел, и его надо было спасать. В нашем положении это была нелегкая задача.
Как бы то ни было, мы решили идти вместе и в первую же педелю сообща пережили "тридцать три несчастья". Нам надо было "форсировать" реку Сулу. Эта река известна в истории Украины. Лет триста тому назад над ней шумели мохнатые ивы, берега ее граничили с непроходимыми болотами или прятались в дремучих лесах. В этих лесах и болотах по обеим берегам реки разгуливала казацкая вольница Наливайки и неистового Богуна. В тяжелую годину лесистые берега прятали казаков, которые накапливали там новые силы и опять выходили на бой с врагом. А теперь Суда голая, неприветливая, коварная, причинила нам, "вольным казакам", как мы иногда именовали себя, множество неприятностей.
Чтобы переправиться через Сулу, мы связали из всякого хлама, способного держаться на воде, два небольших плотика, но немцы выследили нас и помешали переправе. Мы устремились на переправу в Сеньчу, но и там немецкая конница устроила засаду и мы чуть не погибли из-за Остапа. Он споткнулся, вывихнул ногу, и нам пришлось нести его на руках. Когда мы оказались уже в относительной безопасности, Иван выполнил роль костоправа, а Катериненко, не переводя дыхания, проклинал останову неуклюжесть. Я еще раз попытался уговорить Остапа отправиться домой.
- Иди, Остап, домой. Хата твоя близко, а дальний путь тебе теперь, видать, не по ногам. Куда тебя девать? Поваром назначить, так у нас варить нечего... Разве только язык Катериненко поджарить, чтобы он болтал меньше и не лаялся...
- Никуда я от вас не пойду, убейте лучше, - ответил Остап, и мне стало стыдно.
Наконец, переправа через Сулу была найдена против деревни Ломаки. Река в этом месте делала изгиб и была очень широкой, но это было единственное место, которое немцы не
охраняли, хотя в окрестных деревнях стояли их гарнизоны. Переправе благоприятствовала и погода: с вечера поднялась вьюга, летящий снег прикрыл от непрошеных наблюдателей место переправы.
Не мы первые открыли это место. Кроме нас, у переправы набралось еще несколько групп военных, всего было уже человек пятьдесят, и всё продолжали подходить новые люди. К берегy пристало три челнока. На одном из них находился дед лет семидесяти. На двух других - подростки. Они называли деда Андрием. Каждая лодка могла поднять только одного пассажира, дед Андрий ухитрялся брать двоих. Немало, надо думать, людей переправил на противоположный берег этот старый дед. В группах, ожидавших переправы, говорили, что дед ежедневно начинает работу с наступлением темноты и кончает к рассвету. На тот берег дед Андрий отвозил людей, обратно доставлял продовольствие - хлеб, помидоры, огурцы, картошку и даже мясо; видимо, помогало население. Люди, ожидавшие переправы, пытались деда отблагодарить. Кто предлагал ему часы, кто плащ-палатку, кто деньги. Но дед отказывался и стыдил людей, предлагавших ему подарки.
- Что вы, товарищи, - говорил он, - да у меня сыны воюют за Родину. Вам помогаю - всё равно, что о них забочусь.
Порядок на переправе был образцовый. Без споров и пререканий, быстро подходила очередная группа к воде и начинала переправу. Наконец, подошла очередь и нашей группы. Дед Андрий, видимо, утомился, решил передохнуть и послал на своем челноке подростка. Мальчик более одного пассажира брать не решался. Нужно было обернуться шесть раз. чтобы переправить всю нашу группу. Я решил переправиться последним, приказав Томашу отыскать на том берегу потеплее хату и приветливых хозяев, чтобы можно было подкрепиться и обогреться.
Все переправились благополучно. Челнок, подошел за мной. В лодке к этому времени образовалась толстая ледяная корка. Не успели мы отплыть, как в метрах десяти от берега мальчик, стоявший на ногах, поскользнулся, мы перевернулись, и лодка пошла ко дну. Ледяная вода сковала меня, как обручами, но удержала на поверхности ватная фуфайка - на спине образовался воздушный пузырь, - и я не пошел ко дну. Благоразумнее было бы вернуться обратно, так как до того берега было далеко, но очень не хотелось начинать всё сначала, и я решил плыть всё-таки вперед. Мальчик кричал благим матом, и это было страшнее всего, - нас могли услышать немцы. Безжалостно я окунул парнишку с головой в воду, затем дал ему полу ватника, велел уцепиться за нее и поплыл к противоположному берегу. От испуга мальчик замолчал. Мой плащ стеснял движения, и я потерял понапрасну много сил, пока не догадался его сбросить. Плыть стало легче, но я так устал и окоченел в ледяной воде, что почувствовал: до берега мне не дотянуть. На мгновение меня охватил страх. Волны били в лицо. Захлебываясь и озираясь по сторонам, я с ужасом отмечал, как медленно продвигаюсь к цели. Именно в ту секунду, когда я почувствовал отчаяние и отчетливо подумал: не доплыву, - появились новые силы, и в несколько взмахов я достиг редких зарослей у противоположного берега. Мальчик всё время плыл, держась за мою ногу. Ухватившись за хрупкие стебли камыша, я попытался достать ногами дна и с головой ушел под воду. Совершенно обессилевший, я стал хвататься за камыши - так, наверное, утопающий хватается за соломинку, - камыш ломался, острые его листья резали до крови мои ладони. Мальчик теперь держался за мои плечи и, как камень, тянул меня в пучину. От страха он снова начал кричать не своим голосом. На этот раз его крик принес нам спасение. Дед Андрий, искавший нас в сумерках на второй лодке, услышал паренька и поплыл на помощь. Я ухватился за борт лодки и, поддерживая мальчика, убрался до берега.
Но, как говорят, беда не приходит одна. Едва я вылез из воды и приготовился бежать в Ломаки, как с берега донеслись роковые слова - "немцы", и в ту же минуту по воде заплясали нули. К берегу подскочил отряд конников и начал поливать нас из автоматов. Почти одновременно из села, к которому мы переправлялись, застрочили два пулемета. Я, старик и мальчик залегли.
В темноте не видно было ни Томаша, ни остальных товарищей, они точно сквозь землю провалились.
Старик лежал на берегу, рядом со мной, и старался прикрыть меня от пуль своим телом. Оставаться на месте я не мог - леденел. Мы поднялись.
Мальчик дрожал и плакал, над головами свистели пули,] мы бежали к кустарнику. В кустарнике, который рос в овражке, образовавшемся от вешних вод, нам удалось крыться. Немцы, видимо, нас потеряли, на берегу уже никого не было, а из села всё еще доносились выстрелы.
- Куда ведет овраг? - спросил я деда.
- На тот бугор, а недалеко за бугром балка, - ответил он. Я удивился тому, что старик не терял спокойствия: во всяком случае, я не заметил, чтобы его голос как-нибудь изменился. Это меня ободрило.
Балкой мы вышли в поле и присели на копне необмолоченного гороха. Деревня была хорошо видна, мы отошли от нее более чем на два километра.
Во время бега, под пулями, я согрелся и не чувствовал озноба, а теперь меня снова стало колотить, я испытывал такое ощущение, точно меня обвернули листом холодного железа. Мальчик тоже озяб и ослабел, глаза его были закрыты. Лед снял с себя рваный полушубок, закутал в него паренька и, всё время ворочая, тряс хлопца, не давая ему заснуть. Так мы сидели до вечера. Привалясь к копне, я вылущивал из стручков окровавленными и грязными пальцами горох и ел его; он казался мне очень вкусным. Снег перестал идти, но ветер не утихал, казалось, он стал еще злее. Быстро темнело.
Стрельба в деревне стихла. Дед время от времени принимался уговаривать меня тайными тропами двигаться к селу, обещая укрыть, дать пищу и одежду, чтобы переодеться. Но мне не хотелось рисковать. Я решил отпустить его в село, чтобы он сообщил моим товарищам, если они живы, где я нахожусь. Старик взвалил на плечи своего хлопца и быстро отправился к селу.
Когда дед Андрий ушел, наступило полное изнеможение Ноги и руки одеревенели, я трясся, как в лихорадке, не попадая зуб на зуб. Без головного убора, без плаща, в оледеневшем ватнике, взлохмаченный, я, вероятно, походил на утопленника. Я чувствовал себя одиноким и беспомощным. Однако мысль, что не для такого же бессмысленного конца я столько времени мучился, придала мне силы подняться. Я встал и начал прыгать на одном месте. Нестерпимая боль пронизывала всё Тело, ноги не разгибались. Еле переводя дух, я повалился на копну гороха и закрыл глаза.
Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел старик, и долго ли я пролежал неподвижно. Вдруг раздался знакомый свист. Я хотел ответить, но губы не слушались. Потом я услышал голос Томаша и закричал ему в ответ...
В теплой хате деда Андрия меня устроили на жарко натопленной украинской печи, усыпанной подсолнухами. Я переоделся в сухую одежду, семечки прилипли к рукам и лицу, но не причиняли беспокойства, а казалось, еще больше согревали. Кто-то завозился возле печи. Я приподнялся. Дед Андрий протягивал мне полкружки чистого спирта, - я так и не знаю, где старик его раздобыл. На лавке сидели Томат и остальные товарищи.
Спирт, видимо, и спас меня, я не заболел ни в этот, ни в последующие дни.
На другой день мы уходили от деда Андрия и наперебой благодарили его.
- Да, я понимаю, я всё понимаю, - сказал он. - Ничего, хлопцы, скорее выбирайтесь до своих, да опять беритесь за дело. Всё равно немцу не сдобровать на нашей земле.
Сотни человек, пробивавшихся к линии фронта, перевез этот старик на своем челноке; он видел отход нашей армии, видел фашистские полчища, оснащенные в те дни превосходной техникой, и не потерял веры в силу Красной Армии. А ведь старику было, по меньшей мере, семьдесят лет. Какой же нравственной силой обладает наш народ, если он в самых тяжелых условиях ни на минуту не сомневается в торжестве нашего правого дела, жертвует всем во имя победы, - думал я. Многим протянул руку помощи этот старик, и те, кому он помог в минуту крайней опасности, никогда этого не забудут.

БОЙ В ЛОПУШИ

В те дни пришел в отряд лейтенант Владимир Власов, смуглый, коренастый якут. В окружение он попал в районе Брянского леса и скрывался, как говорилось в той местности, "в приймах" у одной молодой вдовы в селе Уты. В Утах. он стал хозяином дома, крестьянствовал, но, как только появились партизаны, пошел в отряд и принес с собой оружие. Впоследствии он стал заместителем командира отряда.
С первых же шагов Власов обратил на себя внимание тем, что превосходно знал все виды пехотного оружия и был отличным стрелком: без промаха из пистолета или винтовки он сбивал на лету воробья. Особенно удивляло товарищей, что так же метко бил Власов в сумерках и почти в темноте, когда, казалось бы, и цели не видно. Многих партизан Власов обучил снайперскому искусству.
Вскоре встретил я в группе и своих первых знакомых в Уручье, парней, которые варили самогон. Один из них, Николай Жевлаков, впоследствии командовал у нас отделением, другой, Павел Воробьёв, был младшим лейтенантом, сапером по специальности. Знающий взрывчатку и технику подрывного дела, он в дальнейшем принес нашей группе большую пользу.
В Гавани когда-то был склад взрывчатых веществ. Немцы его разбомбили. Взрывной волной вокруг склада на большое расстояние разбросало куски тола. Когда войска ушли, крестьяне собрали тол, приняв его за мыло. Живя в Уручье, Воробьёв узнал об этом, женщины жаловались ему: с виду, мол, мыло хорошее, а на самом деле никудышное, совсем не мылится. "У меня оно будет мылиться", - говорил
Воробьёв. За короткий срок он накопил запас тола центнера на два, - весь этот тол был доставлен нам колхозниками.
- Почему вы не пришли в отряд Рысакова раньше? - как-то спросил я Воробьёва и Жевлакова.
- Потому что отряда не было, а была только затравка, - за двоих ответил Воробьёв.
Николай и Павел раньше, живя дома, помогали членам рысаковской группы чем могли, но переходить на партизанское положение не хотели. Как только группа приобрела оружие, провела, несколько боевых операций, короче говоря, оформилась как отряд, явились и Воробьёв с Жевлаковым, и Сергей Бирюков, бывший секретарь сельсовета, и колхозник Гламаздин, и Кириченко, и многие другие.
Когда мы находились в деревне Сосновое Болото, к нам пришли четыре брата Черненковы, один другого могучее, и старший брат, Николай, сказал:
- Давно хотели идти к партизанам, да куда пойдешь? Раньше только слухи шли о партизанах, а за слухом далеко не угонишься. Теперь сами партизаны явились, и мы пойдем с вами.
Хорошо запомнилось мне, как появился в отряде Матвеенко. В дальнейшем за богатырскую силу и привычку пересказывать повесть Гоголя его прозвали "Тарасом Бульбой". В те дни, однако, когда он к нам пришел, его внешний вид совершенно не соответствовал приобретенной впоследствии кличке. Был он так истощен и худ, что походил на живого покойника.
- Краше в гроб кладут, - сказал о Матвеенко лесник Дёмин.
В конце декабря 1941 и в январе 1942 года люди в отряд Рысакова вливались непрерывно. "Иногородние" отличались от местных скудностью платья, обуви, удивительным смешением форм одежды - воинской и гражданской, подчас даже женской и мужской, и полным отсутствием запасов продовольствия.
К середине зимы в отряде Рысакова было больше тридцати активных штыков. Лесная избушка Дёмина уже не вмещала такого количества людей, да и находилась она на опасном месте - всего лишь в километре от села.
Для того чтобы обезопасить себя от риска быть застигнутыми врасплох, мы решили оборудовать лагерь в глубине леса. Наиболее подходящим местом для этого оказался Лихой Ельник, находящийся в шести километрах от Уручья и в четырех километрах от поселка Гавань. Почему это место называлось "Лихой Ельник", сказать трудно; видимо, названии соответствовало понятию "недоступный". В самом деле, дремучая пуща с вековыми елями и соснами, расположенная на сухой возвышенности и охваченная со всех сторон болотами, была непролазна.
Здесь, в этом Лихом Ельнике, при помощи тола, принесенного Воробьёвым, мы приготовили обширный котлован, а затем в течение нескольких дней оборудовали землянку на тридцать человек, с нарами в два яруса, с окнами в потолке, с отделением для сушки одежды и другими службами. Строительство лагеря в Лихом Ельнике мы затеяли как раз вовремя. Нам пришлось переселиться в землянку, не дожидаясь даже, пока она как следует просохнет. Случилось это по следующим причинам. Нас, участников партизанской борьбы, до глубины души возмущало то, что среди русских людей находились отдельные отщепенцы, которые шли на фашистскую службу. Они вербовались из числа забулдыг, преступников или кулацких отпрысков. Отыщут, бывало, гитлеровцы такого проходимца, назовут его полицейским, вручат ему бумагу с фашистским орлом и свастикой, дадут винтовку с одним-двумя патронами, заново испеченный служака начинает властвовать. Он пьянствует, обижает молодых вдов и солдаток, прохода не дает бывшим колхозникам-активистам, издевается над стариками, хватает так называемых подозрительных, подводя под эту категорию всех, кого захочет, грабит крестьян, расхищает колхозное добро, которое честные люди стремились сохранить в неприкосновенности.
В Субботове однажды наши разведчики поймали такого мерзавца и притащили в избушку Дёмина.
Рысаков учинил ему допрос. Едва живой от страха, полицейский уверял, что немцы силой заставили его служить. Он клялся, что говорит правду, умолял сохранить ему жизнь, божился, что докажет свою преданность.
Кое-кто из товарищей стал уговаривать Рысакова отпустить полицая.
- Бить надо эту мразь, бить беспощадно. Другого обращения они не понимают, - твердил Рысаков.
Полицейского всё же отпустили, а на следующий день выяснилось, что Рысаков был прав. Полицейский обманул их и привел по горячему следу к избушке Дёмина довольно сильный отряд гестаповцев. В составе карательной экспедиции, как выяснилось позднее, было до трехсот штыков пехоты, несколько легких пушек и минометов. Каратели прошли по большаку в сторону Красного Рога, беспощадно расправляясь с мирным населением, затем повернули на Сосновое Болото и спустились в Уручье, то есть в нашу партизанскую резиденцию. Здесь нам пришлось принять оборонительный бой - бой тридцати партизан против трехсот карателей. Несмотря на то, что оборона была заранее подготовлена, несмотря на наше страстное желание защищать свое пристанище, нас хватило лишь на два часа, до тех пор, пока не иссяк запас патронов.
Вот тогда нам и пришлось на некоторое время покину старое жилье и переселиться в еще не обжитую, сырую землянку в Лихом Ельнике.
В первых числах февраля, когда мы заехали в Уручье, полицейские из Лопуши передали Рысакову наглую записку:
-"Что, товарищи бандиты, трусите? Зима не тетка, захотелось, небось, в тепло? А вы попробуйте, суньтесь, а то в лесу в теплые времена вы храбрые. Ручаемся, пощады давать не будем, каждый получит полную норму - ровно девять грамм".
- Это тот полицай писал, которого мы отпустили, - заговорил Рысаков, взмахивая полученной бумажкой. Впрочем, и я-то хорош, поверил... Кто принес бумагу? - спохватился он вдруг.
Оказалось, записку принес мальчишка лет десяти - одиннадцати. Он шел сюда из самой Лопуши пешком по морозу, а до Лопуши двадцать километров. Мальчишка отогревался у нас, отдыхал после долгой дороги. Его немедленно привели к командиру.
- Ты, сопляк, принес бумажонку?! - закричал Рысаков и схватил мальчишку за рукав, покрытый разноцветными латками.
- Я, - шмыгая носом, ответил мальчуган.
- Где взял?
- Начальник полиции дал. Отнеси, говорит, в Уручье партизанам, а не отнесешь, матку убьем и тебе башку оторвем...
- А я тебе, щенку, башку не оторву за то, что ты мне такие дрянные бумажонки приносишь?
И Рысаков, побагровев от гнева, замахнулся на мальчишку.
- Не виноват я, не виноват... Заставили, каждого можно заставить, коли ты к нему с винтовкой! - закричал мальчишка, плача в три ручья.
- Да ты что, Василий Андреевич, мальчишке еще двенадцати лет нет, - сказал я и встал между Рысаковым и мальчиком.
- А не всё ли мне равно, сколько ему, если он шпион, - продолжал горячиться Рысаков. - Зачем принес такую дрянную бумажонку?
Рысакова особенно обидел тон послания, развязный и оскорбительный.
- Какую же бумагу ты думал получить от предателей, если уж довелось получать от них бумаги? Хочешь, чтобы они тебя другом назвали да в гости пригласили чай пить?--урезонивал я командира.
Рысаков посмотрел на меня, как он обычно делал, когда его удивляла какая-нибудь мысль, и рассмеялся, что бывало с ним не часто.
- А ведь правда. Фу ты, дьявольщина! - сказал он. - А я-то распетушился! Тогда знаешь что? Проучим их, сволочей, как следует!
- Как это - проучим?
- Конечно, не бумажки станем писать. Немедленно разгромим всё гнездо.
Я подозвал к столу паренька из Лопуши, чтобы расспросить его о силах противника.
- Это зачем тебе? - всполошился Рысаков и самоуверенно добавил: - Сам знаю всё, к черту расспросы! Только время зря расходовать. Поехали быстрей!
Я пожал плечами: опять знакомая рысаковская удаль. Но спорить было бесполезно, да и запуганный мальчик едва ли мог рассказать что-нибудь путное.
Мы быстро собрались, взяли у колхозников Уручья двенадцать саней и выехали на дорогу.
От Уручья до Мякишева четырнадцать километров, от Мякишева до Лопуши еще шесть, а в десяти километрах за Лопушью находились Выгоничи, районный центр - там районная управа с бургомистром, с военной комендатурой, гестапо, отряды полиции СД и батальон железнодорожной охраны. Что имеется у противника в Лопуши, какие силы, как они расположены и вооружены, - никто из нас не знал. Мальчишка до вмешательства Рысакова сообщил лишь то, что полиции в Лопуши много и есть пулеметы с "кругами на дулах и другие, на колесиках, как у плуга", - значит, ручные и станковые. У нас же был всего лишь один - единственный ручной пулемет с двумя дисками. Вместе с командиром нас было двадцать четыре человека. Но и скудное наше вооружение, и крайне незначительное число людей не так меня беспокоили, как то. что по существу мы почти ничего не знали о Лопуши. С такими данными о противнике, какими мы располагали, я наступал впервые в своей военной жизни.
Ехали мы по глубокому, рыхлому снегу. День был серый. облачный, тихий. Падали редкие снежинки. Лошади двигались медленно. Почти все они были заморенные: хозяева, боясь, что немцы заберут скотину, держали ее в черном теле. Колонна наша растянулась. Я ехал в одних санях с Рысаковым, впереди других.
- Почему ты поехал впереди колонны? - спросил я Рысакова.
- А где же мне ехать? В хвосте?
- Впереди должна идти головная походная колонна. В данном случае она же выполняла бы функции разведки.
- Сколько человек?
- Выслать одни сани по нашим силам хватит.
- Где же такое правило существует? В армии? - спросил Рысаков насмешливо.
- В армии.
- Оно и видно. Войну-то проездили с такими правилами? И Рысаков опять стал бранить армейских командиров, придумавших дурные, на его взгляд, порядки, при которых командир ходит позади своих солдат. Он был наивно уверен, что если бы офицеры, командующие частями и соединениями Красной Армии всегда были впереди бойцов, то Советский Союз уже праздновал бы победу.
- Это что значит, когда командир ходит позади? Это значит, что он трус, вот что это значит! - горячился Рысаков.
- Ну, хорошо, а если полицаи устроят в Мякишеве засаду?
- Откуда они могут знать, что мы едем? В том-то вся штука, что они не знают. Внезапность! - Рысаков любил это слово и повторял его всякий раз, когда выдавался подходящий случай, со вкусом, чуть ли не прищелкивая языком. - Никакой разведки впереди себя мы не высылаем. Шпионы тоже о нас сведений не подготавливали, вот мы и нагрянем нежданно-негаданно. А разведка только может помешать. Представь себе, попадутся такие разведчики, что разболтают. А тут внезапность...
К Мякишеву мы подъезжали в темноте. Хотя Рысаков и полагался полностью на внезапность, всё же, на всякий случай, чтобы не напороться на противника, он решил объехать деревню.
- Дорога везде одинаковая, - сказал он.
Убеждать Рысакова соблюдать правила, выработанные обширным армейским опытом, было ни к чему. Я спросил его. как он представляет себе бой в Лопуши. Что будут делать полицейские? Как будем действовать мы?
- Зачем я буду фантазировать? Дело покажет... В основном будем уничтожать врага, - ответил Рысаков раздраженным тоном.
- Деревня большая? - продолжал я свои вопросы.
- Длинная. Одна улица тянется километра на три.
- А где, как ты думаешь, находятся полицейские?
- Конечно, в бывших кулацких домах, где же им еще быть?
- А как ты будешь нападать? Откуда?
- А вот сейчас увидишь.
Впереди показались очертания домов. Рысаков вполголоса подал ездовому команду: "Стой!" - и вышел из саней. Я последовал за ним. Несколько секунд мы стояли на обочине дороги и молча вглядывались в темноту.
Было тихо. Из Лопуши доносился редкий лай собак.
В какой-то избе, в глубине села, мерцало освещенное оконце. Рысаков приподнял руку и повел пальцем в направлении этого далекого освещенного окна.
- Там они все и сидят. Это самый большой кулацкий дом, - заключил он. – Главное - не ждут. Это самое главное...
Одна за другой подтягивались наши упряжки. Скрипели полозья в темноте, тяжело дышали лошади, но людей не было слышно, люди говорили шепотом, оружие не звенело, бойцы отряда умели сосредоточиться беззвучно.
Когда все, кроме ездовых, собрались вокруг Рысакова, он вполголоса разъяснил план нападения:
- Мы с Василием Андреевичем (то есть со мной) следуем впереди, остальные за нами. Да смотрите, чтобы ни один не отставал! Дальше, что есть духу, врываемся в Лопушь... На задней подводе кто?
- Я. - отозвался Саша Котомин.
- Вот хорошо. Как только сравняешься с третьей хатой, открывай винтовочный огонь. Это и будет сигналом для нападения. Понятно? Как только у третьей хаты услышите выстрел, так все открывай пальбу, кто из чего может. Ясно?
- А куда стрелять, Василий Андреевич? - спросил Иван Акулов.
Рысакова не смутил этот уничтожающий по существу вопрос.
- Куда попало, - ответил он, не задумываясь. Затем уточнил: - Туда бей, где огонь горит или кто-нибудь ходит. В такой час некому больше шататься. Уразумели?
Все ответили утвердительно.
Вмешиваться в распоряжения Рысакова, выступать с советами, тем более с требованиями, в эту минуту было бесполезно и, пожалуй, вредно для дела: Рысаков не только не отменил бы своего замысла, но, напротив, усложнил бы его из духа противоречия и в доказательство своего командирского авторитета.
Нервы Рысакова были натянуты до предела. Это чувствовалось в голосе, каким он отдавал распоряжения, в стремительности жестов, в его прерывистом и шумном дыхании.
Я молчал, обдумывая, как помочь Рысакову во время боя, если надежды командира на внезапность окажутся преувеличенными и бой завяжется нешуточный.
А Лопушь молчала, точно там не было ни одной живой души. Даже собаки умолкли.
- Итак, повторяю еще раз, - снова заговорил Рысаков, - стрелять всем, не жалея патронов, переполох наделать такой, чтобы жарко стало. Симонов, знаешь, где был раньше сельсовет? Забросаешь дом гранатами... Гранаты у всех есть? Баздеров, ты из пулемета тоже стреляй, только смотри, один диск оставь на всякий случай...
Я воспользовался этим распоряжением Рысакова и попробовал высвободить ручной пулемет для безусловно необходимого прикрытия.
Нарочито неуверенным голосом я предложил Рысакову, чтобы Баздеров с пулеметом и Власов сели к нему в сани.
- Это еще зачем? - удивился Рысаков.
- Разгорячатся и израсходуют диски, а ты вовремя сумеешь их охладить.
- Баздеров и Власов, - со мной! - не вдаваясь в рассуждения, приказал Рысаков. -Остальным следить, что я буду делать. Когда я остановлюсь, сходить с саней и нападать на дома, из которых будут, стрелять. Из Лопуши мы не уйдем, пока не перебьем всю фашистскую нечисть.
Он вскочил в сани, за ним на ходу Власов, Баздеров и я. Мы понеслись по деревенской улице с быстротой, на какую только были способны наши кони.
Всё началось по "расписанию" Рысакова. Мы проскакали из одного конца деревни до другого, стреляя и производя изрядный шум. Однако в ответ, к великому удивлению командира, не раздалось ни одного выстрела, ни одного крика.
Настроение у Рысакова заметно понизилось.
- Что за чертовщина, почему они молчат? - с недоумением проговорил он. - Где они сидят? Неужели тот мальчишка нас обманул?
Мы повернули обратно и вышли из саней. Где же, в самом деле, полицейские? Не ушли же они из Лопуши!
Котомин попытался вызвать из какой-то избы крестьян, но сколько ни стучал в дверь и в окна, никто не появлялся. Бойцы снова собрались вокруг командира, и это оказалось кстати.
Метрах в тридцати от нас перебегал улицу какой-то человек. Я окликнул его. Он побежал быстрее. Власов приложился к винтовке, и снайперское искусство его не подвело- почти в полной темноте с первого выстрела он подбил бежавшего. Человек оказался полицейским, вооруженным винтовкой. Пуля Власова пронзила ему обе ноги выше колен. Рысаков замахнулся, чтобы добить полицейского, но я остановил командира.
- Где размещены полицейские? Сколько их? Где начальник? - спросил я.
Раненый ответил на все вопросы. Полицейских в Лопуши было пятьдесят человек. Размещены они были в четырех домах, раненый указал эти дома. Охранные посты не выставлялись. По деревне патрулировали лишь два полицая, он - один из них.
Рысаков скомандовал: "Вперёд!" - и быстро пошел к центру деревни. Сани двигались за нами. Каждую минуту можно было ожидать внезапного нападения. Роли переменились - "по расписанию" мы должны были владеть фактором внезапности, в действительности им владел теперь противник. Это почувствовал даже Рысаков. Он заметно волновался, то и дело приостанавливался, прислушивался, оглядывался по сторонам.
-Такой ватагой нельзя идти, Василий Андреевич, - сказал я.
- А как лучше? - на этот раз он ждал совета и был готов его выполнить.
- Нужно разбиться на три группы, идти раздельно и, если полицаи откроют огонь, сближаться, прикрываясь домами.
Группы составились молниеносно. Котомин с шестью бойцами, держась левой стороны домов, быстро пошел вдоль улицы. При себе Рысаков оставил Баздерова с пулеметом и еще несколько человек. Иван Федотович Симонов с десятью партизанами двигался позади и прикрывал передние группы.
Так прошли мы несколько шагов, когда нас окликнули:
- Стой! Кто идет?
Людей, однако, не было видно. Поведение противника показалось мне загадочным. Или это хитрость какая-то, или... Или я ничего не могу понять!
- Свои, - громко ответил Рысаков. - Выходи!..
Из-за дома показался часовой. Это, видимо, был второй патрульный. Власов в упор выстрелил в него. Одновременно скрылась стрельба из винтовок в той стороне, где продвигался Котомин.
- Я говорил, это партизаны! - раздался истошный крик дверях ближайшего дома. - В ружье! За мной!
- Оцепить дом и подпалить! - быстро скомандовал Рысаков.
Но оцепить дом нам не удалось.
Большое пятистенное строение было обнесено глухим сбором, и, пока часть людей перелезала через него, а другая дошла к воротам, полицаи выбежали во двор и встретили - с залпами из винтовок и из ручного пулемета. Судя по выстрелам, винтовок было не менее двадцати. Мы залегли. Снег и поленница дров помогли нам укрыться от огня противника. Кто-то из наших бросил одну за другой две гранаты, и пулемет противника перестал работать.
Рассыпавшись по всему пространству вокруг дома, мы палили из винтовок. Баздеров со своим пулеметом взобрался на дрова и открыл огонь с возвышения. После первой очереди он замолчал.
- Давай огонь! - закричал ему Рысаков. С минуту не было слышно ответа, потом Баздеров сообщил, что пулемет отказал и он ничего не может с ним сделать.
Рысаков подполз к Баздерову, раздраженно оттолкнул его от пулемета и, спеша устранить задержку, выронил из рук диск. Диск застучал, скатываясь по дровам, подпрыгнул, упал на снег ребром и заскользил с большой скоростью в сторону полицейских. Рванувшись за диском. Рысаков оказался между нами и противником.
Всё произошло в какое-то мгновенье. Не успели мы пошевельнуться, как на Рысакова набежало трое или четверо полицаев. Одного Рысаков успел мгновенно уложить из пистолета. В вспышке выстрела я увидел, как второй схватил командира за руку и свалил его с ног.
Я бросился на помощь Рысакову, за мной ринулись товарищи. Полицая, свалившего Рысакова, я ударил прикладом по голове, второго и третьего пристрелил Власов. Рысаков вкочил на ноги и в страшной ярости бросился вперед. С криком: "Гады, предатели!.."-он с такой быстротой подбежал к группе полицейских, засевших за сугробом у стены сарая. что они даже не успели открыть огня. Власов, Баздеров, я и остальные партизаны из нашей группы не остали от Рысакова, и у стен сарая началась рукопашная схватка. Мы били полицейских прикладами, кулаками, и, видно, так велика была сила нашего натиска, что в несколько минут исход боя был решен. Последний удар рукояткой пистолета разъяренный Рысаков нанес в темноте... Ивану Федотовичу Симонову, подоспевшему к нам на помощь со своими бойцами.
Если говорить о потерях, которые понесли две наши группы, то ранением Симонова, - Рысаков сильно рассек ему губу, - они и ограничились. Кроме того, неизвестно чьей, может быть, и партизанской, пулей оцарапало левую руку Власову. В третьей группе, которой командовал Котомин, оказалось трое легко раненых.
Бой группы Котомина был еще более скоротечен. Полицаи встретили группу залпом из окон дома. Котомин пустил в ход гранаты, и полицаи, оставшиеся в живых, бежали с поля боя. В развороченных комнатах осталось пять убитых наповал, один раненый. Остальные, бросив восемь винтовок, станковый пулемет без замка и без лент, ушли. Пулемет этот потом нам очень пригодился.
Во дворе пятистенного дома, где начал свалку Рысаков, враг оставил одиннадцать трупов и четырех раненых. Кроме личного оружия, мы захватили ручной пулемет противника. Диск, который выскользнул из рук Рысакова и чуть не послужил причиной беды (надо прямо сказать, исход боя мог быть совсем не в нашу пользу), вернулся к Баздерову в полной
сохранности.
Раненые полицаи открыли секрет, почему предельно беспечная наша операция окончилась для нас так удачно.
За два дня до нашего внезапного, с точки зрения Рысакова, нападения так же внезапно, ночью, налетел на Лопушь военный комендант Выгоничей. С оравой эсэсовцев человек в сорок на добрых конях и повозках пронесся он из одного конца деревни в другой, обстрелял из винтовок и пулеметов дома и, подступив к управе, потребовал начальника полиции. Военный комендант был сильно пьян, а начальник полиции смертельно перепуган. Комендант, однако, не заметил испуга начальника и с пьяным великодушием объявил ему благодарность за образцовое несение службы.
- Хорошо, - говорил комендант на ломаном русском: языке. - Никакого паника не допускаль. Все остались на мсто. Молодьец. Спокойство. Так всегда делай.
Теперь, когда мы налетели на Лопушь, полицаи думали, что это снова пожаловал господин военный комендант. Сомнение у некоторых вызвало лишь то обстоятельство, что вьехал комендант нынче с другого конца деревни. Но другие, в том числе начальник полиции, доказывали, что немецкий комендант волен действовать, как ему заблагорассудится - влететь в село с одного конца, вылететь с другого, или наоборот.
Рысаков хохотал во всё горло. Первый раз я видел его таким веселым. Я не удержался, чтобы не сказать ему, что наш успех объясняется, как это теперь совершенно ясно, глупостью противника. Я думал, что Рысаков задумается над смыслом происшедшего. Однако Рысаков остался при своем мнении.
- Это еще лучше, когда враг дурак, воевать легче. - сказал он самодовольно. - Внезапность, внезапность и еще раз внезапность, пойми ты, Василий Андреевич, седая борода!..
А я стоял перед ним и думал, как лучше убедить этого человека, что умение воевать - наука; овладевать этой наукой нужно с долгим упорством; она необходима отряду, как воздух. И потом - связь с райкомом партии... пора, давно пора ее установить. Эти две задачи не давали мне покоя.

"ПАРТИЗАНСКАЯ ПРАВДА"

Через несколько дней после разгрома дороги меня и Тарасова вызвали в штаб объединенных отрядов.
Перед отъездом мы наведались в наш госпиталь в Гавани, где лежали заболевший Гуторов и бойцы, раненные в последней операции. Госпиталь размешался в бывшей конторе лесхоза и был неплохо оборудован - все раненые имели отдельные койки-топчаны.
Тарасов торжественно объявил товарищам, что все они представлены к правительственным наградам.
Па паре лошадей, запряженных в повозку на железном ходу, мы с Тарасовым из Гавани выехали в Гуры. Моросил дождик, дул холодный ветер, лошади скользили, нас забрасывало грязью с колес.
- Вот земли-то сколько от фашиста отвоевали: едешь - и конца нет, - говорил словоохотливый ездовой.
В Монастырище мы остановились покормить лошадей. Здесь нас догнал Кузьмин. Из Монастырища поехали все вместе. К вечеру добрались до Гнилева, отмахав сорок километров. В этом селе мы оставили повозку и лошадей. Дальше
пришлось следовать в лодках. Гуры находятся на левой стороне Десны, чуть ниже по течению. В Гурах, в большом деревянном доме, разместился "Штаб объединенных партизанских отрядов группы западных районов области", как теперь официально именовалось объединение. Нас встретили Алёшинский, Бондаренко и Емлютин.
Мой доклад состоялся на другой день. После доклада Алёшинский задержал меня и сказал:
- Командную работу тебе пока придется оставить.
- То есть как оставить? Что это значит?
- Это значит, что командную работу придется оставить, а политической заняться. Бондаренко уточнил:
- То есть заниматься тем же самым, чем ты занимался прежде, только в больших масштабах, точнее сказать, командно-политической...
- Да, да, - продолжал Алёшинский. Словом, Выгоничи пора оставить. Бондаренко тебя облюбовал. Вот приказ... Имеется решение Орловского обкома партии.
И вот я в новой должности. С чего начинать? Должен признаться, что, приступив к своим новым обязанностям,. я прежде всего решил удовлетворить нужды Тарасова в вооружении и в табаке.
- Своя рубашка ближе к телу, - засмеялся Бондаренко, осматривая то, что я отложил для Тарасова. - Будешь теперь всё совать выгоничским отрядам! Имей в виду, рубашка твоя теперь стала раз в двадцать шире.
Как бы то ни было, а для Тарасова мне удалось "вырвать" противотанковое ружье, два пулемета, боеприпасы и, конечно, табаку.
В тот же день мы распростились с Тарасовым. Он, взвалив на плечи ПТР и нагрузив выделенных ему на помощь партизан, пошел к Десне. Я долго смотрел ему вслед, пока его плотную, рослую фигуру не скрыл кустарник. Не заметил, как ко мне подошел какой-то человек.
- На Выгоничи смотрите? Далеко Выгоничи, отсюда не видать, - сказал незнакомец. Протянув мне руку, он представился: - Коротков, Николай Петрович, редактор газеты. Будем знакомы.
Нужно сказать, что 23 мая 1942 года в глубоком вражеском тылу вышел первый номер газеты "Партизанская правда". Небольшая газета, на две странички полулиста, не блистала полиграфическим оформлением. Но она печаталась здесь, в Брянском лесу, писала о наших партизанских делах, была живой свидетельницей наших успехов.
С интересом посмотрел я на Короткова. Так вот каков человек, делающий нашу газету!
- Не хотите ли посмотреть редакцию и типографию?
- С большим интересом, - ответил я, и мы пошли в лес. В небольшой избушке, которую когда-то занимал лесник, помещались и редакция, и типография.
В редакционной работе Короткову помогали молодые журналисты Бутов и тот самый Вася Росляков, с которым мы познакомились по рассказам Дарнева. Набирали газету молодые девушки Нюра и Аня. Печатный станок был самодельный, шрифта не хватало.
- Сперва набираем одну полосу, печатаем. Потом рассыпаем набор, разбираем шрифт и принимаемся за вторую полосу. У Ивана Первопечатника и то, наверное, лучше дело обстояло, - шутил Коротков.
Но как бы ни примитивно была оборудована типография, как ни мал был редакционный штат, наша "Партизанская правда" выходила регулярно и проникала в самые отдаленные партизанские углы. Она сообщала о славных делах партизан, описывала зверства фашистов, информировала о событиях на фронтах и за рубежом страны.
После выхода первых двух-трех номеров в редакцию газеты непрерывным потоком пошли письма, в которых партизаны делились опытом, рассказывали о своих славных делах и благодарили работников газеты за информацию.
"С могучих плеч "Партизанской правды" я теперь вижу весь мир. Спасибо, товарищи", - писал Андрей Баздеров из Выгоничей.
Большую роль сыграла наша газета и в разложении тыла врага, его войск.
В конце 1942 года нам предстояло разгромить гарнизон противника в селе Шилинке. Там находился штаб венгерского майора Парага. Вся грудь этого майора была увешана крестами за "великие боевые заслуги". Параг открыто гордился тем, что именно он являлся основоположником фашистской идеологии в Венгрии, он же первый организовал в Венгрии фашистские банды. О причинах, вследствие которых он застрял в старом звании и должности, Параг, конечно, не распространялся. Венгры потом нам рассказали, что Параг в состоянии опьянения кому-то из начальства дал оплеуху. Теперь он хотел выслужиться, подло истреблял мирных жителей - советских людей, посылал наглые листовки, угрожая разгромить всех партизан и перевешать их на соснах.
Параг готовил наступление на Брянские леса с юго-востока. Правда, на всякий случай "храбрый" майор возводил вокруг себя оборонительные сооружения. Окопные работы производил рабочий батальон, сформированный из ненадежных венгров. Они строили сооружения, минные поля против партизан, а своими телами разминировали партизанские минные поля.
В политотделе у нас работал венгерский коммунист Пауль Фельдеш. Переводчик, разведчик и хороший боец, Пауль превосходно знал и психологию мадьярских солдат. При его помощи "Партизанская правда" выпустила в сотнях экземпляров листовку-обращение к венгерским солдатам и к солдатам рабочего батальона с призывами восстать против угнетателей и стать хозяевами положения. Солдаты ответили нам: "Вы обманываете". Развивать дипломатические отношения в нашу задачу не входило, да и времени не было; убедить солдат в искренности наших намерений, как показали события, было значительно легче другими партизанскими методами.
Сорвать мероприятия врага, разгромить и уничтожить часть Парага было для нас делом чрезвычайной важности.
Приближалась очередная годовщина Великой Октябрьской революции. В ночь на 22 октября 1942 года отряды партизанских бригад "За Родину" и "За власть Советов" напали на часть Парага... С фронтов до нас доходили хорошие вести. Настроение в отрядах было приподнятое, партизаны, напрягая силы, хотели всем, чем только они могли, помочь сталинградцам, преподнести подарок Родине, а лучшим таким подарком тогда могли быть кровь врага, разгромленные гарнизоны, взорванные эшелоны и мосты в его тылу. На дороги во все концы вышли сотни подрывных групп. Готовились и мы к удару по шилинскому гарнизону.
Гарнизон был полностью разгромлен. Только убитыми противник потерял более двухсот солдат и офицеров. В числе убитых оказался и "родоначальник фашизма", как он себя именовал, майор Параг. У него взяли документы и ордена. Партизаны захватили богатые трофеи и пленных.
Пленных доставили в деревню Красная Слобода. Их было около ста. Стояла сильная стужа, а пленные были в пилотках, одеты в какие-то коричневые плащи сверх шинелей, и сильно передрогли. Вид у пленников, прямо скажем, был жалкий, они, вероятно, еще не успели оправиться от страха, казались измученными, изнуренными, но многие, однако, пытались держаться стойко, даже вызывающе. Здоровые отказывались от пищи, а раненые от медицинской помощи, заявляя, что на тот свет явиться голодными и без перевязок им даже удобнее. Они были уверены, что их расстреляют, и не верили ни одному нашему слову.
Пауль Фельдеш рассердился на своих соотечественников. Он не сдержался и стал кричать, называя их безумцами.
- Мне стыдно за вас перед советскими людьми, стыдно вот перед этим благородным человеком, - говорил Пауль, показывая на партизана с автоматом, который заботливо ухаживал за ранеными, переносил их, не обращая внимания на протесты. - Он возится с вами, как с детьми, вместо того...
- Пал Палыч (так звали партизаны Фельдеша),-
с укором обратился партизан с автоматом к Паулю, - нехорошо этак. Вы должны помочь нам успокоить их, а вы кричите...
Это был партизан Иваныч, человек саженного роста, с автоматом на широкой спине. В отряде он был командиром отделения автоматчиков. Всем составом своего отделения он сопровождал пленных в Красную Слободу прямо из Шилинки. Теперь, пока готовили помещения для пленных, он расположил их в затишье, на опушке леса, развел костры, на одном из которых в огромном казане готовил для них завтрак. Иваныч ходил от одной группы пленных к другой, сдвинув кубанку на затылок, весело разговаривал, вернее размахивал большими руками, стараясь растолковать что-то пленным; он то стучал кулаком себе в грудь, то тыкал им в грудь собеседника.
- Я колхозник, землю пахал, - объяснял Иваныч и скреб пятерней землю, изображая плуги. - Трактором... понимаешь? - продолжал он и крутил при этом в воздухе воображаемую баранку, громко рыча, мастерски подражая шуму трактора. - А ты кто?
Венгры злобно смотрели на него непонимающими глазами и сторонились.
- Вот турки, - говорил он, сожалеюще разводя руками, - ничего не понимают. Ну ладно, скоро всему обучимся. Кто из вас по - мадьярски читать умеет? - спрашивал Иваныч, как будто те, к кому он обращался, были другой национальности. - Листовки вот от нашей "Партизанской правды". Понимаете?.. - Правды.
- Удивительно, - сказал Пауль, взглянув на меня. - Вы видели его в бою?.. У него на руках умер товарищ, сраженный пулей, выпущенной в него, может быть, даже одним из этих солдат. В Устари у него они же повесили жену, мать и бросили в огонь отца... Он был страшен в своей мести там, в бою. Казалось, он весь этот мир, - показал Пауль на венгров, - весь этот мир изрешетит из своего автомата, задушит своими руками... И вот уже отошел... Не-ет, они не такие...
Фельдеш перевел свои слова венграм. Они молчали.
- Чудак вы. Пал Палыч, - оказал Иваныч, - то там, а это - тут. Там надо мстить, а тут для меня самое дорогое- правду им рассказать. Вот что главное. Поймут же когда-нибудь, поди.
Он подошел к высокому худощавому солдату с выхоленными усиками и подал ему листовку.
- На, друг, читай, да ума набирайся. "Друг" взял листовку, смял и тут же бросил.
- Темный человек, - пробасил Иваныч, пожав плечами.
"Темный человек" оказался доктором юридических наук. Это был Неваи Ласло из Будапешта. Около года он уже служил в армии, но всё еще оставался рядовым, несмотря на звание и степень ученого.
Мы узнали, что среди пленных сорок человек относятся к категории так называемых неполноценных венгров. Они были с желтыми повязками на левом рукаве, чем, собственно, и отличались от всех остальных. Мы спросили их - не желают ли они отделиться от "полноценных" венгров в особую группу. Они отказались.
- Почему? - спросил я.
- Мы не считаем себя хуже их, так же как не считаем себя лучше. Мы сыны Венгрии, - ответил за всех один из врачей.
- Почему же они считают вас за людей низшей расы?
- Нет, не они считают.
- Кто же?
- Параг считал.
- Параг? - переспросил вдруг Иваныч. - Что же вы нам раньше не сказали? Мы бы этого самого вашего Парага давно уже на тот свет спровадили... Эх ты, доктор, доктор! Шевелить надо своей ученой мозгой-то. А Хорти? Да мало ли у вас гадости всякой. Фашизм ваш хозяин-то, вот кто, а голова его - Гитлер. Вот когда до Берлина доберемся, тогда у вас будет порядок. Условия пленным мы создали, в меру наших сил, неплохие. Все они помылись в нашей партизанской, жарко натопленной бане и прожарили одежду в "дезкамере".
Двое суток они ждали расстрела, потом, видимо, надоело ждать. Они стали просить газет. Пауль читал им "Партизанскую правду" и свежие газеты с "Большой земли". Люди стали понемногу веселеть. Иваныч однажды сказал им:
- Не скушно вам без работы-то?
- Скучно. Давайте нам любую работу.
- Ну работа тут у нас одна: фашистов бить. Как на этот счет думаете?
Охотников пока не нашлось. После того как мы с Паулем закончили официальный допрос пленных и разговоры с каждым в отдельности, мы провели с ними что-то вроде общего собрания. Языки развязывались. Работники редакции выпустили специальный номер "Партизанской правды" и листок с рассказами пленных. Это их приятно взволновало. Венгры выразили желание извиниться перед своими соотечественниками с желтыми повязками на рукавах за идиотские порядки в их стране и восстановить равноправие и единство между собой. Открылся митинг, многие произносили волнующие речи, полные горячей благодарности партизанам. Потом все выстроились. Евреи и "скомпрометировавшие" себя венгры сорвали повязки, бросили их, и мадьяры первыми стали
втаптывать повязки в землю. Над толпой взлетели пилотки, раздались возгласы приветствий. Люди трогательно обнимали друг друга, целовались.
Неваи Ласло взобрался вдруг на какой-то ящик и произнёс речь. Я видел в нем совершенно преобразившегося человека - живого, энергичного, оратора, который может зажечь сердца масс. "Да здравствует СССР! Да здравствует свободная Венгрия! Смерть фашизму!" - перевел мне Пауль заключительные слова речи Неваи Ласло. Он первым предложил всем своим соотечественникам не считать, себя пленными, а влиться в семью советских партизан, чтобы вместе вести борьбу с общим врагом.
Прошло немного времени. Я взял Неваи Ласло на службу в политотдел. Он провел очень большую работу и оказал нам огромную помощь в нашей пропагандистской деятельности в тылу врага, особенно в деятельности по разложению войск противника. Он хорошо владел пером и сочинял уже вместе с Паулем Фельдешем замечательные листовки, персональные записки к знакомым, воззвания на венгерском языке. Он же размножал их и на машинке, и в нашей партизанской типографии.
Неваи Ласло написал даже брошюру, разоблачающую фашистскую клику Венгрии, предателей народа. В большом разделе брошюры он рассказывал правду о советских партизанах и советской стране. Мы издали эту брошюру, один экземпляр ее еще до сих пор хранится в моем архиве.
Трех крупных специалистов из Будапешта, которые производили особенно хорошее впечатление своей безукоризненной преданностью нам (они с первых дней включились в борьбу и приняли участие в ряде боев), мы скоро переправили в Москву по просьбе товарищей.
Не могу не рассказать еще об одном человеке из этой партии пленных - о военном враче Ковше Реже. За несколько дней до того, как попасть в плен, он отметил день своего рождения. Ему исполнилось двадцать семь лет. Это был смуглый человек с широкими изогнутыми бровями и с выразительным задумчивым лицом. В отличие от других, он казался очень печальным и кротким, на все вопросы отвечал глубоко вздыхая, точно тяжесть вины за все преступления фашистов лежала только на его совести.
- Зачем, кому нужна эта война, скажите? - опрашивал Ковш Реже. - За что убивают людей?
Иваныч присутствовал при разговоре и ответил ему:
- Об этом вы спросите себя, Хорти и Гитлера.
- Я не фашист. Я - честный человек, как и все добрые люди. А война - это безумие фашистов - Фашизм - это гангрена, поражающая организм человеческого общества...
- И на том спасибо, господин доктор, - перебил его Иваныч. - Но вы солдат, солдат армии фашизма! - вот дело-то какое...
- Не будь я врачом, я давно бы бежал в Швейцарию, - угрюмо ответил Ковш Реже, - а поскольку я попал в армию, я обязан лечить соотечественников...
- Бежать, значит, в Швейцарию - и делу конец... Ну, а если эта самая гангрена и туда дойдет, в эту самую Швейцарию, если она уже там? Тогда как?
Ковш Реже пожимал плечами.
- Вы вот доктор, хирург, кажись. Что бы вы нам посоветовали против гангрены фашизма? - продолжал Иваныч.
- Вводите инъекции, - ответил Реже.
Фельдеша точно кто иголкой ткнул. Он вскочил, громко по-венгерски выругался, быстрым движением руки хлопнул Реже по голове, нахлобучив ему пилотку на глаза, потом долго что-то горячо доказывал доктору, поправлявшему пилотку, и стучал пальцем себе по лбу.
- Дурак, - сказал в заключение Фельдеш по-русски. Ковш Реже виновато ухмылялся, приводя в порядок пилотку. Мы пошли, оставив пленных с Иванычем.
Между тем, Ковш Реже, судя по его осведомленности, был человеком весьма наблюдательным и не таким бесхребетным, каким казался на первый взгляд. До сих пор у меня сохранилась запись разговора с ним по интересующему нас вопросу - о моральном состоянии противника. Тогда он рассказал нам несколько фактов, имевших для нас несомненную ценность.
"В конце августа 1942 года, - рассказывал Ковш Реже,- два батальона 38-го венгерского полка были переброшены из Суземки в лес для борьбы с партизанами. По возвращении этих батальонов в Суземку стало известно, что они понесли большие потери. Это еще больше деморализовало личный состав. Офицеры почти все требовали немедленной отправки их на родину, заявляя, что война с Россией бессмысленна. Настроение солдат было еще хуже. Солдатам в начале войны обещали, что через шесть месяцев их вернут домой, но прошло больше года и уже никто не верит, что останется в живых. После неудачных боев с партизанами между солдатами происходят ссоры. Венгерцы обвиняют в трусости румын (трансильванцев), а те - наоборот. Солдаты русины из Закарпатской Руси верят в победу Красной Армии. Они не хотят воевать, но говорят - необходимо немножко потерпеть, сейчас нет условий бросить оружие или воспользоваться им в своих интересах".
Мы использовали эти данные и дифференцировали свою работу по разложению противника.
Я предложил Ковшу Реже обслуживать своих раненых соотечественников. Мы дали ему бинты и медикаменты. Надо
сказать, раны у товарищей Реже были опасные, гноились. Реже усердно занялся их лечением.
Вскоре, однако. Ковш Реже пожелал перейти в партизанский отряд, говоря, что он - доктор, хирург - и хочет у русских научиться "хирургическим способом лечить фашистскую гангрену". Просьбу его удовлетворили. Он был хорошим хирургом и отважным бойцом. Быстро Ковш Реже организовал медицинскую службу. Вместе с тем не хотел он пропускать и ни одной боевой операции.
В одном из боев он сам убил гитлеровского офицера и взял трофеи. Вскоре Ковш Реже до зубов вооружился (завел два пистолета, автомат).
Интересно сложилась судьба его. Ковш Реже находился в партизанском отряде имени Дзержинского до июньских событий 1943 года, то есть, до первого похода на брянских партизан генерала Борнеманна. В одном из боев он был тяжело ранен и застрял в болоте. Его подобрали женщины в лесу и, было, укрыли. Но гитлеровцы провели на этом участке облаву. Вместе с мирным населением был захвачен и отправлен в лагерь и Ковш Реже. С группой заключенных его погрузили в вагон для скота и повезли в Германию. В дороге Ковш Реже не растерялся. К тому времени он сумел подлечиться. Советские люди подкрепили его, чем могли, и организовали ему побег. По пути в Германию, на полном ходу поезда, он выбросился из вагона, бежал... Вскоре он разыскал белорусских партизан и был у них до конца партизанской войны врачом и бойцом.
...Прошло совсем немного времени после шилинского боя, и все, попавшие к нам в плен, венгры пожелали стать партизанами. Мы создали из них особую группу отряда имени Дзержинского.
Долгое время они ходили на боевые операции, как рядовые бойцы. Но нам понадобились переводчики, пропагандисты, врачи. Часть венгров получила в отрядах работу по своей специальности, а другая - должна была переквалифицироваться в пропагандистов.
Все листовки, составленные при участии Ковша Реже, воззвания Неваи Ласло, ставшего активным агитатором против фашизма, рассказы бывших пленных и их личные письма знакомым сослуживцам "Партизанская правда" помещала на своих страницах и засылала венгерским солдатам.
Помню интересный случай доставки листовок венграм, инициатором которой были "Партизанская правда" и политотдельцы.
В одном из боев мы опять захватили пленных венгров. Один из них был тяжело ранен в обе ноги. Раненому угрожала смерть, но врачи спасли ему жизнь. Левая нога была выше колена ампутирована, а правая сохранена. Когда солдат почувствовал себя совсем хорошо, мы спросили его - хочет ли он вернуться в свою часть.
- Если предложение не шутка, то я не возражал бы, потому что из части я надеюсь попасть на родину, - ответил он и согласился доставить солдатам наши листовки. Откровенно говоря, мы не были уверены в успехе нашей затеи, но решили: "Будь что будет, испытаем".
Запрягли в сани белую лошадь - спокойнее ее в крае не было. Раненого бережно уложили в сани, одели его тепло, укутали тулупом, и наши разведчики днем, с белым флагом на шесте, направились к линии обороны венгров.
Венгерские солдаты, как только заметили приближающуюся повозку, открыли по ней огонь, но, увидев белый флаг, прекратили стрельбу и стали пристально наблюдать. Разведчики, не доезжая до линии обороны венгров метров 20-25, сошли с саней, крикнули венграм: "Принимайте подарок!" - стегнули лошадь кнутом и вернулись к себе. Лошадь продвинулась вперед еще метров на 5 и остановилась. Белый флаг полоскался над ней.
Венгры молчали, но к саням идти не решались, думая, видимо, что они заминированы. А лошадь продолжала стоять, не возвращаясь назад и не продвигаясь вперед. Так прошло около двадцати-тридцати минут.
Раненому, вероятно, стало холодно, он начал громко кричать что-то по-венгерски. Когда раненый поднял крик, из окопа показался солдат и медленно пошел к саням. Он долго не решался подойти, переговариваясь с раненым на расстоянии; потом всё-таки подбежал к саням и нагнулся к раненому. Вскоре повозку облепили венгерские солдаты. Они уже не маскировались, а толпились вокруг саней, хватали наши листовки, собирались группами, читали...
Мы решили до конца проверить возможность осуществления нашей затеи с доставкой таким способом корреспонденции солдатам противника. На следующий день к вечеру венгры таким же образом, но без посредника, переслали нам почту. Они благодарили партизан за спасение их товарища и за хорошее отношение к пленным; они прислали нам своих сигарет, табаку, сладости.
Так белая лошадь после этого курсировала туда и обратно, несколько раз до тех пор, пока в 35-м венгерском полку не начались аресты солдат за связь с партизанами. Эти аресты тоже были на пользу нам и в ущерб врагам. Настроение вражеских солдат менялось. 8 января 1943 года, во время одного из арестов солдат третьего батальона 35-го пехотного полка 108-й венгерской дивизии, в селе Улица, солдат Неймет Юзеф в упор выстрелил в своего офицера, капитана Фекете Яноша. Воспользовавшись замешательством, он стал на лыжи и бежал. На следующий день Неймет Юзеф пришел с оружием к нам, к партизанам. Такие случаи были нередкими.
Между прочим, в одной из кип газет, доставленных нам "исторической" лошадью от венгров, было несколько номеров старой, правда, газеты "Таборе Уншаг". В номере от 25-июля 1942 года корреспондент Барань-Карай писал о партизанах Брянских лесов:
"Глухой Брянский лес, его поляны дают партизанам возможность построить в глубине аэродром. С этого тайного аэродрома каждую ночь поднимаются три бомбардировщика. Наши блиндажи железнодорожной охраны они не трогают, а бомбят гор. Брянск и возвращаются на тайный аэродром. Из гор. Москвы каждую ночь по расписанию прилетают машины... Эти машины привозят боеприпасы и питание в лес, окруженный партизанами. Самолеты бросают не только бомбы, но и листовки. Пропаганда партизан сильная. В листовках партизаны Ворошилова утверждают свою правду и гордо заявляют, что нам их никогда не победить. Но эти солдаты темны и не догадываются, что горючее - бензин скоро исчезнет и бомбардировщики подниматься не смогут. Пока партизаны имеют бомбы... потому что Брянский лес полон боеприпасов... Но этих запасов надолго не хватит".
Так Барань-Карай утешал себя и читателей летом, но уже 26 сентября 1942 года тот же Барань-Карай сообщал читателям, что партизаны неуловимы:
"Утренний патруль против партизан. Тревога! Солдаты двух рот через минуту идут в атаку на партизан, которые опять, как и ежедневно, напали на караулы, охраняющие Брянскую железную дорогу. Мы переходим через болото до опушки леса, развертываемся в цепь и прочесываем лес. Мы подошли ко второй опушке леса, а отсюда старший лейтенант позвонил командиру полка и доложил, что во время прочесывания леса ничего не отмечено, а командир полка ему ответил, что в то время, когда мы чистили лес, на расстоянии одного-полутора километров от того места, где мы проходили, партизаны взорвали железную дорогу... Мы опять прочесываем лес на расстоянии восьми километров и не можем объяснить, как партизаны взорвали железную дорогу. Старший лейтенант объясняет, что так бывает каждый день, и эта борьба действует на нервы".
...Освобожденная нами группа венгров получила возможность вступить в борьбу с фашизмом и принесла партизанам большую пользу не только в боевых делах, но и в усилении нашей пропаганды и агитации среди войск врага.
О том, научилась ли чему-нибудь венгерская группа солдат и офицеров у советских людей в Брянских лесах, мне говорить трудно. Думаю - да, - научилась ненависти к фашизму и борьбе с ним…

В начало раздела "Партизанская республика"