В КЛЕТНЯНСКИХ ЛЕСАХ

Не думал Николай Прохорович Коленченко, что попадет он в родное село Лопазну Суражского района к матери и отцу не в отпуск с семьей, а партизанским командиром.
Долог и тернист был путь капитана Коленченко в родные места...
Личная жизнь Николая Прохоровича складывалась удачно. Подрастали два сына и дочка.
Летом 41-го они с женой отправили в деревню к бабушке и дедушке старшего сына Васю.
18 июня дивизион Коленченко из города Слонима был срочно переброшен к Белостоку. И сейчас он видит жену в светлом легком платье, она рукой придерживает растрепанные ветром волосы. Дочка и сын машут руками и кричат:
— Скорее возвращайся! В деревню поедем! На рассвете 22 июня он принял первый бой. Все дни мытарства в окружении Николай Прохорович мучительно думал о семье, которая могла не успеть выехать из Слонима. Город был оккупирован немцами очень быстро.
Осенью, когда был организован отряд, Коленченко решил любой ценой узнать о судьбе жены и детей. Хотел отрастить бороду, изменить свою внешность до неузнаваемости и пойти в город. Он вынашивал эту мысль долго. Однако уйти из отряда, не сказав об этом комиссару, не мог. Аникин посмотрел в голубые глаза командира и, увидев там страшную тоску, был готов согласиться с ним. Но коммунист Коленченко сам понял, что не имеет права даже на короткое время покидать только что созданный отряд, что не время заниматься личным горем, даже если оно переворачивает всю душу.
Комиссар предложил тогда отправить на поиски кого-нибудь из партизан. Были такие, которые знали семью Коленченко.
Прошло несколько томительных дней. Но все попытки найти семью командира ни к чему не привели. Соседи не знали, куда ушли из дома жена и дети Коленченко.
В Клетнянских лесах действовали сильные партизанские отряды. Они контролировали железные и шоссейные дороги проводили диверсии. Партизанское движение пользовалось большой поддержкой местного населения.
Отряд имени Котовского обосновался по соседству с Мглинским отрядом. Несколько дней ушло на знакомство с обстановкой, на короткий отдых. Вскоре и котовцы включились в активную борьбу с оккупантами.
В большом селе Лопазна жили родители Коленченко: отец Прохор Яковлевич и мать Марфа Емельяновна. Здесь же находился приехавший на каникулы четырнадцатилетний Вася.
В селе стоял большой отряд полицейских. Откуда-то немцы привезли старосту — человека лютого, жадного. Учинял он расправы над селянами за малейшее неповиновение. Люди ненавидели его, но сделать с ним ничего не могли. Боялся предатель мести народной, никуда один не выходил, а его дом охраняли наряды полицейских.
Не мог Прохор Яковлевич сидеть сложа руки. Душа горела от ненависти к оккупантам и их пособникам. Задумал он связаться с партизанами. Надо было посоветоваться с верными людьми. Но с кем? Решил зайти к учителю Ивану Николаевичу Логвинову.
— Не могу больше смотреть на издевательства предателей, Николаич. Стар я идти в партизаны, да и старуху с внучком как оставить одних, а помочь Красной Армии хочется, ой, как хочется. Ведь Николай мой командиром был. Может голову сложил, а может воюет где. Только чует мое сердце отцовское, надо что-то делать. А что и как? Научи. Ты человек ученый.
Учитель внимательно выслушал Прохора Яковлевича. Учил он когда-то сына его Николая, Иван Николаевич был связан с партизанами. Нет, он не подумал, что старый Коленченко узнал об этой связи. За годы работы привык к тому, что односельчане шли к нему за всяким советом, за помощью. И он помогал. Люди верили ему, любили, и он платил им взаимностью. Но что он мог предложить сейчас старому человеку?
— Ты, Николаич, что-то думаешь и молчишь. Ежели бы не знал, что делать, так сразу сказал бы, не тянул. Поди знаешь, в чем нужда у партизан? Или я уж ни к чему не способен? Что думаешь? Не мучь, — с мольбой посмотрел Прохор Яковлевич на учителя.
— Угадал ты мои мысли, — улыбаясь, сказал Иван Николаевич — Таиться от тебя мне нет смысла, но что я тебе могу предложить, старому человеку? Вот что. Похаживай по селу да прислушивайся, о чем толкуют полицаи и их прихвостни. Самогонка им языки развязывает. Потом мне будешь передавать. Сможешь?
— Не велика наука. Да только кому это надо, скажи на милость?
— Есть такие люди, Прохор Яковлевич, Есть.
— Ты сам-то знаешь их? Да я не любопытный. Мне просто охота знать, польза от моего подслушивания будет ли?
— Будет, Прохор Яковлевич, поверь мне,— Иван Николаевич крепко сжал руку старшему Коленченко.
С той поры Прохор Яковлевич не сидел дома. Ходил по своему селу, заглядывал в соседние, заводил разговоры с полицаями, а если уж кто-то из немецкого начальства приедет в село, то Прохор Яковлевич тут как тут: вертится вокруг комендатуры, прислушивается к разговорам.
Марфа Емельяновна ворчала:
— Смотри, старый, как бы с ушами вместе и голову не оторвали. У них это просто.
— Руки коротки, — ухмылялся старик. Иван Николаевич хвалил Прохора Яковлевича за добросовестные доклады, но тоже остерегал от излишнего рвения.
Однажды в дом Коленченко зашли трое с полицейскими повязками на рукавах. Их Прохор Яковлевич ни разу не видел ни в своем селе, ни в соседних. Двое остались у дверей, а один вошел в горницу.
— Прохор Коленченко? — строго спросил он.
— Прохор Коленченко, — медленно, но твердо, произнес Прохор Яковлевич.
Полицейский обвел взглядом бедную деревенскую обстановку в доме, встретил испуганный взгляд хозяйки и любопытный мальчугана.
— А это кто? — указал полицейский на мальчишку, которого бабушка прижала к себе.
— Внук мой Василий,— хмуро ответил дед.
— А где сын твой, капитан Коленченко?
Отцовское сердце сжалось в комочек, затрепетало в груди, как пойманная птица. Что надо этому человеку? Прохор Яковлевич ближе подвинулся к жене и внуку, стараясь загородить их своей сгорбленной фигурой. Марфа Емельяновна еще крепче прижала внука к себе, лицо ее стало белее полотна.
— Не знаю, где сын мой. Может ты знаешь, коль спрашиваешь?
— Нет, не знаю. Слухи всякие ходят. Наше дело — проверить – полицейский повернулся к Марфе Емельяновне, посмотрел на Васю и вдруг подмигнул ему. С улицы раздался легкий свист. — Ну, будьте здоровы! — и все мигом исчезли.
Прохор Яковлевич стоял ошарашенный, а Марфа Емельяновна тяжело опустилась на лавку.
— Деда, это не полицаи,— подскочил Вася к деду.
— Что ты мелешь, пострел,— устало произнес Прохор Яковлевич.
— Не полицаи, деда. Он подмигнул мне, и глаза у него добрые. Бабушка, ты видела, как он подмигнул? — Вася затормошил обомлевшую от страха бабушку.
— Видела, видела, милый,— еле слышно пролепетала старая женщина.
— И впрямь чудно,— почесал в затылке дед.
А Сергей Верещагин со своими разведчиками скакал в отряд, чтобы сообщить командиру радостную весть: живы его родители, жив сын Вася. Не вся семья потеряна. Эта весть вселит в душу командира надежду на встречу с женой и другими детьми. Великая это сила — надежда. С ней и трудности легче переносить, и боль утихает, и время быстрее бежит.
К сентябрю отряд имени Котовского имел густую сеть осведомителей в Сураже и на станции Унеча, в Клинцах и Новозыбкове, в Гомеле и на аэродроме в Сеще. Осведомители собирали сведения о передвижении и дислокации противника, о его вооружении и численности. Установили тесную связь с фельдшером Максимом Гавриловичем Кривошеевым. Из Ло-пазны получали информацию от Ивана Николаевича Логвинова.
Подрывники, возглавляемые Сеничкиным, работали артистично.
Георгий Артемович Сеничкин до войны окончил цирковое училище и работал в Московском государственном цирке руководителем группы гимнастов. Он был влюблен в цирк.
В конце 1939 года Сеничкин был призван в Красную Армию, И здесь он не оставил любимого дела. Организовал кружок художественной самодеятельности, на смотре возглавляемые им гимнасты заняли первое место по Московскому военному округу. Война застала Георгия Артемовича в Москве. 24 июня часть выехала на фронт, 29-го подъехали к городу Борисову, но там уже были немцы. С боями, взрывая на своем пути мосты, отступали в направлении Орши, Смоленска. Через Дубровно дошли до местечка Красный, где попали в окружение. Группами стали пробиваться на восток, но встречая на пути крупные гарнизоны противника, обходя их, отклонились на юг. Обошли Горки, Чаусы. Кто-то принес слух, что линия фронта далеко, а в районе Бобруйска в Кличевских лесах есть партизанские отряды. Стали пробиваться в направлении Рогачева.
Осенью 1941 года встретились с группой Семена Розенберга. Объединились. Темперамент и сметка Сеничкина пришлись по душе уравновешенному Розенбергу. Георгий Артемович увлекся конструированием мин, опробовал их, совершенствовал. Крепко подружились Розенберг и Сеничкин. Вместе они проделали путь до Клетнянских лесов с отрядом имени Котовского.
Как-то Коленченко доложили, что недалеко от Костюковицей фашисты согнали в гетто около 200 евреев из Мстиславля, Костюковичей, Суража, Унечи. Утром у противотанкового рва должны их расстрелять. Ров проходил вдоль рощи. Немцы готовились провести кровавую расправу на виду у жителей близлежащих деревень.
Накануне Колосов уточнил через своих людей место и время предполагаемого расстрела. А вслед за этим последовал приказ: карателей уничтожить, людей освободить. Проведение операции возглавили Колосов, Верещагин, Сеничкин.
Утренняя дымка не успела рассеяться, а партизаны уже были на исходных позициях. В десять утра появилась колонна измученных людей, конвоируемых фашистами. Партизаны дали возможность колонне выйти в поле, подойти к рву. В стороне стояла, понурив головы, толпа людей. Немцы не спешили,
Колосов подал сигнал. С флангов конники Верещагина, в лоб группа Сеничкина, а с тыла Колосов в одно мгновение смяли охрану, перебили немцев. Каратели не успели организовать оборону,
Труднее было успокоить людей, вывести их в леса. Колосов и Верещагин сошли с коней, расставили партизан для сопровождения, На ходу объяснили освобожденным, как скорее укрыться в лесу.
Внезапное избавление от неминуемой смерти парализовало волю людей. Возврата домой нет. Куда же?
Привели всех в заранее подготовленное место, накормили, дали возможность прийти в себя. Потребовалось несколько дней, чтобы стариков и детей устроить в деревнях. Несколько человек остались в отряде.
Немцы, взбешенные такой дерзостью партизан, бросили карателей по следу исчезнувших людей, но напоролись на минные поля и ни с чем вернулись,
Коленченко был доволен своим комиссаром. Удивительно мягкое, бережное отношение к людям, нетерпимость к разгильдяям, личная подтянутость завоевали сердца партизан. Колосова любили- Любили и за веселый характер, и за отвагу, и за постоянный риск, за умение вовремя прийти на выручку.
И все-таки Коленченко решил с глазу на глаз отругать Колосова. Тот просился в Унечу.
- Ну, какой ты комиссар? Тебе же не сидится на месте. так и тянет куда-нибудь к черту в пекло забраться. Ну скажи, зачем тебе идти в Унечу? Есть там люди, работают. В конце концов, разведка — дело Верещагина, а твое — воспитанием заниматься.
— Ты не прав, Николай. Ловлю на слове. В партизанском отряде воспитанием заниматься нетрудно, особенно в таком, где командир не дает поблажки никому, даже комиссару.
— Спасибо за комплимент,— ввернул Коленченко.
— Пожалуйста,— ответил Саша.— А вот среди людей, живущих под немецким сапогом, воспитательную работу вести потяжелее, и я считаю своим долгом работать с ними, привлекать их к борьбе. Среди них есть много честных граждан. Нам всему народу, они верой и правдой будут служить.
— Ты меня хочешь в этом убедить? Без тебя знаю.
— Если бы ты нуждался в таких убеждениях, я с тобой не пошел бы сюда. Но пойми, без разведки я не могу жить, я должен идти,— тихо сказал Саша.
— Кого же теперь ты собираешься на путь истинный наставлять? Кто еще заблудился? — смягчился Николай Прохорович.
— Помощником начальника полиции в Унече работает некий Соколов. До войны он был человеком незаметным, делал свою работу добросовестно. В армию не взяли по болезни, а когда пришли немцы, то назначили его помощником начальника полиции. Ребята говорят, ходит по улице с втянутой в плечи головой.
— Ну и что?
— Боится, как бы не прихлопнули.
— Ты знаешь, как у меня кулаки чешутся на этих, с втянутой в плечи головой?
— Знаю, — рассмеялся Колосов.—Ты бы всех перебил. На то ты командир, а я комиссар.
— Ладно, иди, воспитывай. — Но помни—в последний раз! Колосов хмыкнул. В который раз Коленченко грозит ему не пускать в разведку, но всякий раз сдается.
— Кого возьмешь с собой?
— Добрушина.
В полицию Унечи Колосов пришел, когда полицейские получили наряды и разошлись по своим постам. Соколов остался один.
— Можно?
— Заходите. Слушаю вас, — голос неуверенный, в глазах немой вопрос.
Колосов внимательно посмотрел на помощника начальника полиции, сел на стул.
— Слушаю,— повторил Соколов.
— Меня нужда привела к вам, господин Соколов, — замялся посетитель.
— Чем я могу быть полезен вам?
Перед Колосовым сидел, как ему показалось, человек с совершенно парализованной психикой.
— Судьба забросила меня в ваши края без средств к существованию, я потерял семью. На дворе осень. На зиму хотелось бы остаться в Унече... — неторопливо говорил Колосов, наблюдая за Соколовым.
Тот теребил в руках кусок бумаги, не поднимая глаз на собеседника.
- По таким вопросам не ко мне надо обращаться. К старшине волости,— ответил он наконец,
— Мне рекомендовали вас. Я преподаватель немецкого языка. Может быть, вам нужен переводчик?
— Переводчик? Зачем? — удивление отразилось на болезненном лице,
— Посоветуйте что-нибудь. Я здоровый, молодой. А полицейские не нужны?
— Зачем вам в полицейские? Добровольно сюда никто не идет. А впрочем, —словно спохватился, что сказал лишнее,— я могу поговорить с начальником.
— Ну, если вы не одобряете мой выбор, тогда извините, поищу что-нибудь еще. А не могли бы вы указать кого-нибудь, кто пустил бы меня на зиму на квартиру?
— Вот так сразу? Нет. Надо подумать. Если вам не трудно, заходите.
Колосов встал.
— Спасибо зайду.
— А я уж беспокоиться начал,— встретил его Добрушин,
— Почему? — недоуменно спросил Саша.— Разве я долго задержался?
— Нет. Но одно слово полиция вызывает неприятный холодок на спине. Ну и как зам?
— Пришибленный какой-то, в скорлупе сидит, боится. Саша пересказал Лене весь разговор с Соколовым.
— Ишь ты, сам в полиции служит, а другим не советует,— засмеялся Леня.
— Вот это-то и наводит меня на мысль, что должен он согласиться на наше предложение.
— Я думаю, может, мне познакомиться с кем-нибудь из его подчиненных, спросить, какого они мнения о своем начальнике?
— Не стоит. Так узнаем.
Прошло несколько дней, которые потребовались Колосову и Добрушину, чтоб убедиться в пассивности заместителя начальника полиции к исполнению своих служебных обязанностей, А главное — чтобы узнать, что Соколова заставили пойти на эту должность под страхом расстрела семьи.
Подчиненные были невысокого мнения о своем начальнике: даже выругать как следует не умеет, немцев боится, поэтому стараемся как можно реже попадаться им на глаза.
В полицию Колосов больше не пошел, а встретил Соколова вечером по пути к дому.
— Добрый вечер, — Саша остановился.
— А, это вы? Здравствуйте. Вы не заходили, значит, как-то устроились ваши дела?
— Не совсем так, но терпеть можно. На работу устроился на станцию, а с жильем пока ничего не получается.
— Я обещал вам?
— Нет. Но я был бы вам очень обязан...
— Вы, пожалуй, зайдите еще раз ко мне на работу.
— Не могу. Работаю. Если вот так случайно встречу.
— Зачем же случайно? Я всегда в это время иду здесь домой.
— А не покажутся ли какому-нибудь чересчур любопытному подозрительными такие встречи?
— Я как-то не подумал об этом. А ведь верно... Вот что, зайдите ко мне домой, лучше в воскресенье днем. Я что-нибудь придумаю.
Колосов решил не торопиться с разговором, ради которого он вынужден был приходить в Унечу. Но и тянуть он не имеет права. Коленченко ворчит, Рвачев подсмеивается:
— Ну и стеснительный ты, как невесту, обхаживаешь. Может, в сваты возьмешь?
— От такого свата не только невеста, вся родня разбежится,— отшучивался Колосов.
Саша удивился, не увидев в доме Соколова никого, кроме него самого.
— Вы живете один?
— Нет. У меня большая семья, но тут трудно прокормиться, отправил в деревню к родным.
— А я вот сахару немного принес да хлеба детишкам. Теперь других гостинцев не найти,— Саша положил на стол сверток.
— Спасибо. От себя отрываете. Не надо,
Колосов огляделся. Комнаты почти пустые. На железной койке — тощий матрац, застеленный байковым одеялом, плоская подушка в темной наволочке. На вешалке — старый потертый ватный пиджак. Нет, неспроста Соколов отправил семью в деревню. Боится. Что ж, тем легче вести разговор.
— И угостить мне вас нечем, дожили,— извиняющимся тоном сказал хозяин.
— А может быть, кипятку можно согреть, сахар и хлеб есть. Не нести же обратно?
— Да неудобно как-то.
— Если только это доставит вам лишние хлопоты, а то я не против чашки горячего чая.
Соколов поставил на загнеток русской печи таганок, разложил щепки, в чугунок налил воды, «Даже посуды нет»,— подумал Саша.
— В полицейском участке не слышно, какие дела на фронте?—спросил он и увидел,как замер от неожиданного вопроса хозяин.
— Да всякое говорят,— наконец произнес тот, не поворачивая головы.— Вроде Царицын русские сдали, Москву немцы хотят взять...
— Москву, говорите, немцы хотят взять? Царицын русские сдали? Москву-то они давно хотят взять, да руки коротки. А про Царицын — врут.
— Может быть и врут,— хозяин обернулся к гостю. Колосов увидел в его глазах явный интерес. Но к чему? К сказанному гостем или к самому гостю? Пожалуй, к гостю.
Соколов давно убедился, что немцам верить нельзя. Они еще в прошлом году хвастливо заявляли о взятии Москвы, Так теперь говорят о Сталинграде. А вот откуда известно это тихому, обходительному учителю? Не иначе, как на станции появились листовки, — встревожился зам. начальника полиции.
— Не может быть, а точно,— твердо сказал Саша.— С вами можно говорить откровенно? Я же вижу, вы не верите геббельсовской брехне...
Соколов пожал плечами.
— Что я знаю? Только одно, как бы спасти свою шкуру, как бы не навлечь гнев на свою голову.
— Тогда послушайте, Соколов. Времени у меня немного, а разговор серьезный. За вами давно наблюдают, видят, как вы не очень усердствуете. Но сейчас мало никому ничего плохого не делать. Оглянитесь вокруг. Неужели вы не видите борьбы с фашистами?
Как не видеть? Видел заместитель начальника полиции, как саботируют рабочие в мастерских на железнодорожной станции. Ему самому приходилось посылать своих подчиненных в аварийно-спасательную службу на расчистку дорог после диверсий партизан. Читал и листовки подпольщиков. От него требовали искать подпольщиков, ловить саботажников. Но что он мог делать? Не выполнять приказов своих хозяев? Как мог выкручивался. Боялся и партизан, и немцев. Каждый час над его головой мог разразиться гром. Поэтому отправил семью в деревню. Но не скажешь об этом первому встречному? Все правильно говорит ему сейчас учитель или кто он там. Как в глаза родным детям смотреть придется? Отец—предатель. Как докажешь, что не по доброй воле вступил на скользкую дорожку? Свидетелей нет...
Долго говорили Колосов и Соколов. Давно прогорели щепки, остыла вода в чугунке, нетронутыми остались хлеб и сахар. Как на исповеди, рассказывал о своей нелегкой жизни Соколов, Словно тяжелый камень снял с души.
— Вот я весь перед вами. Судите, если заслужил. Только жить так дальше не могу. Умом тронусь. Беды наделаю. А то хуже, руки на себя наложу.
— Зачем же так? Я пришел не судить, а помощи просить,— успокоил хозяина Саша.
— Ах да, вам нужна квартира.
— Нет, квартира мне не нужна. Моя квартира в лесу.
Соколов не понял. Он был уверен, что Колосов подпольщик.
— А разве вы не из Унечи?
— Нет. Я по поручению командования одного партизанского отряда.
— Какую же помощь я могу оказать партизанам? — совсем растерялся хозяин. Колосов улыбнулся.
— Это уже деловой разговор. Слушайте. Партизан очень интересует станция Унеча: сколько, с чем и когда сюда прибывают эшелоны, когда и куда уходят? А мы позаботимся, чтоб они не дошли до места назначения. Интересуют нас и ремонтные мастерские. Может быть, придется когда-нибудь в мастерские провести нашего человека. Это не сложно?
— Что теперь легко? Но ведь надо? — спросил Соколов.
— Очень надо. Но вы хоть представляете, какому риску подвергаете себя,— пристально посмотрел на него Колосов.
— Представляю.
— Будьте осторожны. Запомните пароль, с которым к вам будет приходить наш человек,— Саша продиктовал пароль и, удостоверившись, что Соколов его запомнил, стал прощаться.
Дело вроде бы было сделано, но на душе у Колосова было неспокойно — уж очень издерган человек, как бы глупостей не натворил из-за слабых нервов.
Вскоре Соколов сообщил, что в полицию на станцию Унеча привели двух партизан. Их допрашивают, бьют, должны расстрелять, потому что ребята молчат. Партизаны были из отряда имени Котовского.
Коленченко поручил разведчикам уточнить, когда и где их должны расстрелять, нельзя ли сделать налет на помещение, где находятся арестованные. Сеничкин должен был переговорить с Соколовым и разработать операцию по освобождению пленников.
Колосов побаивался, как бы помощник начальника полиции не перестарался по неопытности. Поэтому предложил такой план обследования места действия будущей операции: он, Сеничкин и еще один партизан, переодетые в немецкую форму, пойдут к Соколову и тот покажет им помещение, в котором содержатся заключенные. Соколова заранее предупредили об «инспекторском» визите.
В полдень в полицейский участок зашел немецкий офицер в сопровождении двух солдат. Офицер на ломаном русском языке приказал:
— Показывайт карцер, куда есть русский бандит.
Соколов неумело вытянулся и угодливо засеменил к выходу, Офицер что-то сказал солдатам. Те осмотрели комнаты полицейского участка и пошли за офицером.
Дотошные «немцы» заглядывали во все уголки и переулки на своем пути. Соколов не спешил, его не подгоняли.
Избитые, полуживые партизаны были брошены в старое каменное здание, бывшее хранилище для зерна,
— Открывайт! — скомандовал офицер.
Полицейский, стоявший на посту, открыл огромный висячий замок и отодвинул засов. Офицер пропустил вперед Соколова и вошел за ним внутрь, а солдаты пошли вокруг здания. Полицейский остался снаружи у двери.
Изумление отразилось на лицах арестованных, когда они узнали в офицере комиссара Колосова. Саша приложил палец к губам, давая понять, что ничего спрашивать не надо. Он осмотрел стены, окна, похожие на амбразуры, и коротко бросил:
— Завтра я буду сделайт допрос бандит. Господин Соколоф,— обратился он к помощнику начальника полиции,— докладывайт начальнику полиции.
От Соколова Колосов узнал, что на ночь для охраны арестованных выставляются два полицейских, смена караула происходит каждый час. Ключи бывают у одного из постовых. Соколов сообщил пароль и отзыв. Проведение операции назначили на следующую ночь.
Группа Сеничкина из пяти человек заранее прошла в Унечу и с наступлением темноты замаскировалась недалеко от амбара.
В 2 часа ночи сменились постовые, а через 15 минут Сеничкин с Добрушиным, надев на руки полицейские повязки, пошли к часовым. Не доходя метров десять, Сеничкин громко назвал пароль, дождался отзыва, и спросил:
— Ребята, закурить нет?
—— Найдется, идите сюда.
—— Давно сменились? — поинтересовался Добрушин.
— Да нет, только что,— один полез в карман за табаком, второй протянул газету.
Жора с Леней оторвали бумаги, полицейский нагнулся, чтоб засыпать табак. В это время Сеничкин нанес ему удар снизу коленом, а затем сверху по затылку железной болванкой. Полицейский приглушенно ойкнул, будто подавился, и тут же жалился. Не успел поднять шум и второй — ему засунули в рот кляп, связали. Достали из его кармана ключи, открыли дверь. Арестованные даже не слышали, как были сняты часовые. Через полчаса партизаны были уже далеко.
Соколову начальник полиции устроил разнос, но доказать, что «немцы», которых водил его помощник к арестованным, не немцы, а партизаны, ничем не мог. Соколов клялся и божился, что видел удостоверение офицера, а полицейский, стоявший тогда на посту, с перепугу рассказывал, как «офицер» орал на Соколова.
Начальник штаба отряда Петр Михайлович Рвачев настаивал на проведении операции в селе Лопазна:
— Дальше терпеть нельзя. Староста, полицейские обнаглели, творят в деревне черт знает что, а мы, казачий отряд, не можем избавить людей от лиходейства.— Рвачев делал ударение на слове казачий.— Зачем мы тут нужны тогда? Мы кто? — спрашивал он и сам же отвечал: — Народные мстители! Советская власть! Вот мы кто! Я настаиваю на освобождении села от полицейских и прочей сволочи.
Коленченко доложили, что гарнизон полицейских в селе Лопазна насчитывает до двухсот человек. Разгромить, если хорошо все продумать, не так уж сложно, но беспокоила мысль о возможной последующей расправе немцев над жителями села. И оставлять безнаказанно распоясавшихся предателей было бы преступлением. Коленченко, Верещагин, Колосов и Рвачев долго взвешивали все «за» и «против».
— Мы не имеем права быть просто наблюдателями,— сказал в заключение Колосов.— Народ ждет от нас решительных действий. Но и тебя, Николай Прохорович, мы понимаем—там у тебя родные люди. Решай, командир, как совесть подскажет,
— Будем готовиться! — глухо, но твердо произнес Коленченко, словно разрубил в душе узел.
Моросил мелкий дождик. Осеннее солнце едва пробивалось сквозь толстые серые облака. Не побеспокоив утреннюю тишину, партизаны обложили село, перекрыли все входы и выходы.
По сигналу командира конный отряд ворвался в Лопазну. Каждый командир взвода, каждый партизан четко знал свою задачу. Всех часовых удалось снять бесшумно, поднять тревогу они не успели. Полицейских, старосту, всех пособников фашистов вытаскивали на улицу прямо в нижнем белье. Партизаны со смехом объясняли, что приглашают их на площадь на собрание. Некоторые пытались оказать сопротивление — пришлось пристрелить.
Проснулось все село.
— Партизаны, партизаны приехали!—кричали горластые мальчишки.— Полицейских сгоняют на площадь!
Жители наспех одевались и спешили к сельсовету.
Коленченко осадил коня, соскочил на землю и взбежал на крыльцо отцовского дома. Не успел он толкнуть дверь, как она распахнулась, выпорхнул громкий крик:
— Папка! — горячие руки сына обвили шею.—Папка мой! Слезы застлали глаза Николаю Прохоровичу.
— Сынок, родной, здесь я,— одной рукой он прижал вихрастую светлую голову к щеке, а другой обнял худенькие плечи ребенка.
Не сразу заметил Коленченко своего отца. Тот стоял на пороге, смотрел и не верил своим глазам:
— Неужто Николка? Мать, сын объявился! Живой! Старая женщина приникла к окошку, узнала своего старшего сына. Охнула, схватилась за сердце. Сильные руки обняли, прижали седую голову к груди. Побелевшими губами шептала:
— Коля, Колюшка, жив мой сынок, жив.
У отца от гордости за сына распрямилась спина.
— Спасибо, отец, за Васю, за службу народу,— почтительно произнес Николай. Прохор Яковлевич засмущался. Похвала сына пришлась по душе, но он не хотел этого показывать.
— Ты кем же в партизанах будешь?
— Командиром выбрали меня, отец,
— Командиром? — недоверчиво переспросил отец.— И давно?
— Осенью прошлого года, В окружение мы попали, выйти не смогли, решили партизанский отряд организовать. Вот тогда меня и выбрали.
Прохор Яковлевич тепло посмотрел на сына.
— Значит, уважают, коль выбрали,— заключил он. Вася держал отца за руку и не сводил с него сияющих счастьем глаз.
— Надо на площадь идти, там судить предателей будем. Отец, пойдем туда. Мы скоро придем, мама. С моими друзьями,— улыбнулся Николай матери.
— Мать, ты сготовь что поесть, ставь на стол,— повернулся Прохор Яковлевич к Марфе Емельяновне.
Вася подошел к стоявшему у плетня коню, погладил ему спину.
— Что, Василек, нравится конь? Покорми его, почисть. Он умный, не обидит, — Николай Прохорович не хотел брать сына на суд. Как там все обернется, не произведет ли это удручающего впечатления на мальчика.— И бабушке поможешь. Хорошо?
Васе очень не хотелось расставаться с отцом, но неладно было сразу огорчать отца непослушанием, да и конь очень понравился.
— Я только чуть провожу, ладно?
— Только чуть,— Николай Прохорович потрепал вихрастую голову сына. Соскучился, страшно соскучился по ребенку, может быть, теперь единственному, рука ощущала родное тепло, и грудь заполнило щемящее чувство предстоящей разлуки.— Кончилось твое «чуть», кругом! — шутливо скомандовал отец.
— Есть! — подпрыгнул мальчуган.— Быстрее возвращайтесь!
На деревенской площади перед сельсоветом собрались все жители села. Ждали, что скажут партизаны. Полицейские под охраной стояли в центре площади. Глухой ропот толпы страхом расползался по их спинам. Ничего хорошего от собрания селян они не ждали. Много пакостей наделали.
К партизанам подошел Николай Коленченко с отцом.
— Как будем судить? — спросил Колосов.
— Пусть народ судит,— ответил Николай Прохорович.— Начинай.
Комиссар вышел вперед.
— Товарищи, второй год гитлеровская армия, заняв часть советской земли, старается превратить наш народ в своих рабов. Но нелегко поставить свободных от оков рабства людей на колени. Для этого фашистам потребовались помощники,— Колосов говорил громко, медленно, вызывая удовлетворение у селян и испуг у полицейских. — Вот они, добровольные холуи гитлеровского «нового порядка», — показал комиссар на сбившуюся кучку предателей. — Мы могли бы их попросту всех расстрелять. И это было бы справедливо. Но командование отряда считает, что предателей должен судить народ, который терпел от них унижения и издевательства.
По толпе прошел гул одобрения.
— Правильно. Пусть несут ответ перед народом.
— Вот и предлагаем вам вынести свой приговор.
— А чего цацкаться с ними? Пустить в расход и все тут! — крикнул кто-то.
— Пустить в расход дело не мудреное,— ответили ему.— Пусть и они узнают, почем фунт лиха.
Жители зашумели, загалдели. Ничего нельзя разобрать, какие меры наказания предлагают.
Колосов поднял руку:
— Тихо, товарищи. Надо обсудить все по порядку. Как поступить со старостой? — обратился он ко всем.
— Повесить! Расстрелять! —посыпалось со всех сторон.
— Вижу единодушное мнение,— продолжал Колосов. Староста втянул голову в плечи, оглянулся вокруг себя и понял, что прощения ждать неоткуда. — А все ли полицейские одинаково виноваты перед вами?
Вопрос повис в воздухе. Задумались. Действительно, все ли одинаково по-звериному относились к жителям? Есть же такие, которые не по своей доброй воле пошли в полицейские. Вон совсем зеленые мальчишки, всыпать им для острастки и отпустить на все четыре стороны, пусть другим расскажут, чтоб неповадно было.
— Слушайте, мужики,— выдвинулся вперед старик с окладистой бородой,— не резон всех порешить. Мы этих подлецов знаем, как облупленных, отберем, каких расстрелять, а остальным морду набьем, пусть знают, как руки распускать, помнить будут нашу доброту.
Народ засмеялся.
— Это ты правильно, Митрич, про морды сказал. Набьем, не сомневайся, другой раз не сунут свой нос в Лопазну. А теперь давай, в сторону отводи сволочей. Заминка будет, поможем.
Митрич крякнул в бороду, поклонился народу и пошел в сторону предателей. Как в змеином гнезде заюлили, заерзали, зашевелились фашистские пособники, прячась за спины друг друга.
— Ишь, как припекло,— усмехнулся Митрич,— не прячься, не прячься,— выловил он одного немолодого уже полицейского.— И ты выходи, и ты,— тыкал он заскорузлым пальцем.
Из толпы кричали:
— Митрич, тащи вон того, красномордого, и того рябого...
— Этот суд, пожалуй, посуровее военного трибунала,— сказал Колосов Коленченко.
— Пожалуй,— согласился Николай Прохорович.— Передай Мартынюку, пусть подготовит взвод к выполнению народного приговора.
Долго еще шумел народ, расчленяя кучку предателей. Колосов записывал фамилии смертников, а Мартынюк приготовился выполнить святую волю народа.
Митрич подошел к Коленченко.
— Кажись, все по справедливости определили, товарищ командир.
— Оглашаю приговор жителей села Лопазна изменникам Родины: за зверства, учиненные в селе Лопазна и других деревнях,— Колосов зачитал длинный список фамилий,— приговорить вышеперечисленных предателей во главе со старостой к высшей мере наказания — расстрелу! Приговор в исполнение привести немедленно. Есть другие мнения?
— Нет, — дружно ответили люди.—Только расстрелять их надо подальше от села, чтоб не смердило от этой погани. Григорий Мартынюк повел приговоренных за село.
— А что с этими делать? — спросил Колосов, указывая на понурую группу полицейских.
— Говорили же морду набить, так и надо набить, — крикнул кто-то из толпы.
Опять все засмеялись,
— Руки марать не охота об эту дрянь, — плюнул Митрич и отошел в сторону.— Кому охота, пусть бьют.
Полицейские стояли, как оплеванные, ими брезговали, обходили, как заразу. Народ расходился по домам, приглашая партизан на завтрак, угощая крепким самосадом.
— Что стоите? — подошел Коленченко к полицейским. Они смотрели исподлобья, недоверчиво, с опаской. — Чтоб ноги вашей больше в селе не было, и другим закажите, а коль ума наберетесь — идите с немцами воевать, а не со стариками, женщинами да малыми детьми. Русский народ добрый, терпеливый, а уж если терпенье лопнет, сами видели — пощады не жди.
Вечером в дом Коленченко набилось полно людей. Всем хотелось расспросить своего земляка - командира, послушать новости с фронта, наконец, дать наказ побыстрее разбить фашистов. Разошлись далеко за полночь.
Марфа Емельяновна хлопотала в маленькой кухоньке, собирая сыну в дорогу все лучшее, что было в доме. Первоначальная радость сменилась тихой грустью, поплакала о неизвестной судьбе невестки и внуков. Не успокоилось сердце старой женщины.
Не ложились спать и Прохор Яковлевич с Николаем. Кажется, было уже переговорено обо всем, но когда еще представится такая возможность?
— Отец, мы завтра уйдем, с нами — многие жители. Тебе с матерью надо бы уйти в Ляличи, к родным.
— Куда же я от своего дома? О нас ты не думай. В случае чего в лес уйдем. Это мы с Николаичем обмозгуем.
— К вам в деревню будут наведываться партизаны. Тут в округе немцев нет. И все-таки будьте осторожны. А может, и вам с нами уйти? А?
— На зиму глядя в лес? Быть вам обузой? Нет, — ответил Прохор Яковлевич. –Да и не резон мне уходить. Что народ подумает? Налетел Колька, перебил полицейских, увез родных, а чужие как хотят? Пусть на их боках немцы зло срывают? Не годится.
Николай знал характер отца. Если уж что решит, переубедить трудно. Да и прав старый человек.
— Тогда давай спать, а то нам рано выступать.
За долгое время оккупации на село тихо опустилась счастливая ночь. Партизаны успели побывать в жарко натопленных банях и спали, раздевшись до нижнего белья, как дома. Только чутко несли свою службу часовые, да начальник штаба Рвачев несколько раз за ночь прошел из одного конца деревни в другой.
Утром отряд ушел в сторону Мамаевки. Долго смотрели вслед партизанам жители Лопазны,
Партизанский отряд имени Котовского теперь имел связь с Большой землей. Нередко прилетал самолет, привозил тол, магнитные мины с часовым механизмом, бикфордов шнур, боеприпасы, медикаменты. Сеничкин радовался, что не надо тратить лишнее время на изготовление самодельных мин, на вытапливание тола из авиационных бомб. Теперь можно было чаще «вылезать» на диверсии.
С вечера зарядил частый дождь. Тугие струи воды обрушились на пожухлые листья, срывая их с веток. Листья сопротивлялись.
Сеничкин смотрел на унылую осеннюю картину и думал: так и человек. Свирепая непогода войны срывает с родного места, бросает в безвестность, а человек сопротивляется, бьется за жизнь, пока жив, цепляется за любую возможность, лишь бы не оторваться от Родины.
— Ну и погодка,— поеживаясь от заползающей за воротник холодной воды, произнес подошедший к Георгию Розенберг.
— Самая диверсионная, — усмехнувшись, ответил Сеничкин.
— Собираешься? — спросил Семен.
— Собираюсь.
Завтра утром через станцию Сураж на Унечу должны были проследовать несколько вражеских эшелонов с живой силой, техникой и боеприпасами. Приказано пустить под откос первый эшелон, задержать как можно дольше продвижение остальных.
Не одну диверсию совершил Сеничкин со своим эскадроном на железной дороге, но всякий раз, анализируя проведенную операцию, находил, что можно было бы провести ее еще эффективнее. Сегодня особенно тщательно готовился. Заранее сам облюбовал перегон в низине, чтоб при взрыве вагоны не разбрасывало в стороны, а наоборот, образовался бы приличный завал, который не сразу растащишь, чтобы восстановить пути.
Выехали в полной темноте. Под ногами коней чавкала вода, по спинам барабанил дождь. Двигались вдоль опушки.
Высланный заранее вперед Добрушин с двумя товарищами вернулся и доложил, что кругом тихо, немцы и полицейские, видимо, попрятались от дождя.
Соблюдая все меры предосторожности, группа довольно быстро продвигалась вперед. Несколько раз останавливались, Делали перекур в ожидании возвращения разведки. Пока все шло нормально. В лесу засад нет.
Еще затемно вышли к железной дороге, залегли вдоль полотна.
— Наблюдать! — приказал Сеничкин.
Шум дождя скрывал все шорохи. Как правило, немцы охраняли железнодорожное полотно. На расстоянии 150— 200 метров ходили патрули, иногда с собаками. Обычно они подходили друг к другу, обменивались несколькими словами и расходились, двигались медленно, чутко прислушиваясь к каждому звуку.
— Патрули, — передали по цепочке.
— Вижу. Через сколько минут они встречаются?—спросил Сеничкин.
— Сейчас проверим, — на руке у одного из партизан блеснули «кировские» со светящимся циферблатом.
Время как бы застыло. Патрули встретились, на мгновение вспыхнул огонек спички. Закурили. Постояли. Поговорили. Разошлись. Теперь они должны встретиться со своими соседями. Значит, участок в 300—400 метров пока пуст. Сколько потребуется времени, чтоб выкопать яму, заложить мину и тол? Сколько человек надо послать на полотно? Сеничкин давно знал все нормы времени и возможности человека. Все на пределе. Снимать патрулей сейчас нет смысла, так как до прихода первого эшелона к этому месту еще не меньше часа, Обнаружив исчезновение патрулей, немцы поднимут тревогу, С установлением мины надо уложиться в четыре-пять минут, До рассвета ждать нельзя...
— Стоят под плащ-палаткой,— передали Сеничкину,— курят.
— Вперед! — скомандовал он и, сливаясь с землей, по-пластунски пополз к железнодорожной насыпи.
Оставшиеся в кюветах залегли в полной боевой готовности. Дождь бил по шпалам, заглушая шаги патрулей. До боли в глазах всматривались в темноту. Прошло две минуты. Пока тихо.
Земля, размытая дождем, легко разрывалась руками. Надо поставить мину нажимного действия, подложив под нее мощный заряд тола. Работали аккуратно, споро, не отвлекаясь, не прислушиваясь.
Еще прошло две минуты.
Патрули вышли из-под своих укрытий и пошли по шпалам навстречу друг другу, вслушиваясь в монотонный осенний Дождь.
Сеничкин поставил мину, засыпал землей, лишнюю собрал в мешок, с обочины насыпи подгреб песок.
— Все. Отходим!—прошептал он.
Подрывники мгновенно растворились в темноте. Георгий задержался, подождал, когда прошел патруль, убедился, что ничего не замечено и отполз к своим.
— В лес! Подождем эшелон. Если он с живой силой, возможно придется еще поработать.
Когда главная часть операции прошла без осложнений, легче было ждать. Далеко от дороги не стали уходить. Лошадей отвели в глубь леса, а сами замаскировались в кустарнике. Небо на востоке просветлело. Дождь не переставал.
— От души помогает нам всевышний, — пошутил кто-то.
— Точно. Работает на совесть, без перерыва на обед и на сон, — отозвался другой.—Только вот плохо, спички отсырели. Дайте кто-нибудь прикурить!
— Эх ты, солдат, спички и порох надо держать всегда сухими, — голосом наставника произнес Добрушин. — Смотри, как бы тебе немцы не дали прикурить,— но спички протянул.
— К этому не привыкать.
Темень рассеялась, сквозь мокрый кустарник и редкие деревья совсем близко просматривалась железная дорога, патрули успели смениться и по-прежнему размеренно ходили по шпалам то между рельсов, то по обочине. Партизаны настораживались, когда немцы проходили там, где была заложена мина.
Наконец со стороны Суража послышался шум приближающегося состава. Партизаны заняли огневые позиции.
— Жора, как думаешь, щепочки сюда не долетят? — спросил тот, у которого отсырели спички.
— Закрой рот поплотнее, а то ненароком влетит, подавишься, — ответил Добрушин.
— Ну спасибо за совет, Ленечка, так я и сделаю. Паровоз, таща за собой длинный состав, спускался в низину. Патрули перешли через кювет, взобрались на высокую обочину.
— Ну сейчас будет цирк,— не удержался Леня от реплики. Все замерли. С чем сравнить эти несколько секунд ожидания, когда...
Страшной силы взрыв вспорол утреннюю тишину. Партизаны вскочили с мест, как по команде закричали восторженно:
— Ура!
Вагоны лезли друг на друга, валились в кюветы, рассыпаясь, как спичечные коробки. Партизаны ликовали, потрясая над головой автоматами. И как бы в ответ на ликующие возгласы, из обломков вагонов стали вылетать во все стороны огненные стрелы.
— Снаряды рвутся, — смекнув в чем дело, крикнул Сеничкин. — По коням!
Все вскочили в седла и галопом рванули в гущу леса.
Не скоро фашисты восстановили пути. Они спешили. Фронт требовал пополнения. Усилили охрану железной дороги конными власовскими отрядами.
Приближались холода. Отряд готовился к зимовке. Строили землянки, создавали продовольственные базы. Розенберг возглавил хозяйственный взвод, организовал сапожную и портняжную мастерские, нашлись мастера по выделыванию овчин, валяльщики валенок.
Все партизанские отряды в Клетнянских лесах держали между собой тесную связь, помогали друг другу. На реке Ипути в селе Католино работала партизанская водяная мельница. Партизаны совершали налеты на немецкие базы, отбирали зерно, перемалывали, выпекали хлеб. Хуже было с мясом. Немцы разграбили все деревни.
И все-таки выход был найден. Четыре отряда провели операцию по заготовке мяса под Почепом. Немцы организовали там два крупных хозяйства, где выращивали скот для гитлеровской армии.
26 октября отряды подошли к немецким экономиям. Быстро обезвредили охрану, арестовали управляющего. На повозки погрузили заготовленные туши, соль, табак. Кавалерийский эскадрон выгнал на дорогу скот и погнал его к лесу. При отходе не забыли заминировать подходы к деревне.
Немцы организовали преследование. У села Бельково пришлось принять бой. Обоз продолжал двигаться к лагерю, а остальные прикрывали отход.
Обоз благополучно дошел до базы.
В короткие часы относительного затишья у костров собирались партизаны. Последнее время чаще всего темой разговоров была битва под Сталинградом. С напряжением следили за событиями, развертывающимися на берегу Волги.
В отряде была ученическая карта Советского Союза. На ней Колосов аккуратно отмечал приблизительное положение линии фронта. Положение наших войск было крайне тяжелым.
В ответ на удары врага в Сталинграде партизаны активизировали свои действия. Чем больше будет уничтожено фашистов здесь, тем меньше их будет на фронте.
Отряд имени Котовского вырос в два с лишним раза. Приходили жители окрестных деревень, присоединялись небольшие группы оказавшихся в окружении командиров и красноармейцев.
Где-то в начале ноября, по первой снежной пороше, Коленченко решил провести крупную операцию по разгрому станции Журбин.
Разведка донесла, что на этой станции, обнесенной высоким земляным валом и опоясанной глубоким рвом, стоит хорошо вооруженный немецкий гарнизон. На путях ночью, не рискуя продвигаться по контролируемой партизанами ветке между Белынковичами и Суражем, останавливаются два-три воинских эшелона. Станционное здание и казармы имеют подземный ход.
Долго сидел командир с начальником штаба и комиссаром, разрабатывая план операции.
Главная тяжесть в начале операции ложилась на плечи эскадрона Сеничкина.
Отряд совершил 60-километровый переход и к четырем часам утра подошел близко к станции. Блокировав все дороги, входы и выходы, Коленченко приказал Сеничкину снять всю охрану, а затем двумя взводами атаковать противника на станции и в казармах, уничтожить связь, поджечь и взорвать все станционные сооружения.
На только что выпавшем снегу темные фигурки подрывников были далеко видны. Специальных белых халатов сшить не успели, поэтому в ход пошло нательное белье, куски белого полотна. Эскадрон разбился на восемь групп и одновременно подошел к насыпи со всех сторон. Команды никакой не подавалось, так как стрелять по часовым должны были из бесшумных винтовок. Каждая группа на этом этапе действовала, сообразуясь с обстановкой.
Все шло, как намечалось, но вдруг тишину разорвал истошный крик раненого часового. За валом поднялась возня, шум, Сеничкин скомандовал:
— Гранаты!
Партизаны подскочили к валу, забросали немцев гранатами. Фашисты в ответ открыли беспорядочный огонь. Сеничкин крикнул:
— Бросай термитки в дом!
Вспыхнуло пламя, освещая все вокруг слепящим белым светом. По подземному ходу немцы ринулись к станции, выскакивали в одном белье и мчались в поле. Откуда-то сверху по партизанам полоснули из пулемета. Но инициативой уже прочно владели партизаны. Казаки расстреливали мечущихся по путям фашистов, рвали стрелки, рельсы, поджигали строения.
Зарево осветило окрестности. По команде командира конный отряд влетел на станцию. В отсветах пламени засверкали сабли...

Продолжение...
В начало раздела "Партизанская республика"